Все блестит, все стучит, все оглушительно цепляется. Только успевай смотреть под ноги и прижимать руку к карману. Праздник, который немного пугает
А кто здесь евреи? А кто арабы?..
Вот эти, которые пьют кофе и играют в нарды, арабы? А эти, которые после ленивой торговли уже спустили цену в четыре раза, но больше не отступают и только досадливо отмахиваются от тебя?.. Хаверим, мы же одной крови!
По звенящему трапу я поднялся на крышу Старого города. Отсюда Храмовая гора была как на ладони. Над ней ползли облака, и солнечный столб упирался в купол Мечети
Молодая женщина с усилием втягивала на крышу коляску с близнецами. Не глядя по сторонам, она прокатила ее к другому краю крыши и с натугой стала спускать по трапу
Охота была вслух подумал я.
Думаешь, она туристка? произнес кто-то рядом. Просто она живет на той стороне, а ходит верхом, потому что внизу живут арабы Так договорились, чтобы не мешать друг другу
На той стороне ветер полоскал израильский флаг.
Как живут евреи Старого города, я увидел в хасидском квартале. В чистом ухоженном дворе все было отполировано и камень, и дерево, и цветочные вазы, опушенные яркой зеленью. Даже дети казались отмытыми до блеска.
В арабский двор меня просто не пустили. То есть, что он арабский, я понял, когда пожилая женщина властным жестом приказала мне: Уходи!
Но в арабском туалете было почти так же чисто, как в еврейском. Чище, чем в Домодедовском аэропорту
Я хотел посмотреть гробницу царя Давида. Но как туда попасть?
Кто-нибудь говорит по-русски? спросил я на все четыре стороны.
А что вам надо? ответили сразу с четырех сторон. И подробно и путано объяснили мне дорогу.
Конечно, я заблудился. Надо было снова спросить. Но улицы были пусты, и только по стене надо мной трудолюбиво семенила вереница замыленных японцев.
Японцы, куда не надо, не пойдут! решил я, протискиваясь в неизвестную мне дверь. И попал в гробницу царя Давида!
Японцы оказались земляками корейцами из Казахстана. Русскоязычный гид в лицах изображал кровавую схватку с Голиафом. Корейцы цокали языками, качали головами
И, конечно, я, настырный, вмешался в обедню:
А откуда известно, что это могила именно царя Давида?
Откуда, откуда гид растер меня взглядом по стене. Все знают! И деды наши знали!.. И прадеды!.. Три тысячи лет знали!
Ну, подумал я, твои-то деды знали, кто лежит в Мавзолее
А ты высокомерен! произнес кто-то за спиной.
Я оглянулся голос показался мне знакомым. Ну, конечно, это был он, все в том же балахоне и с тюрбаном на голове.
Мошох-мехалей! продолжал пророк. Ты ходишь по этой земле, как посторонний! И мысли твои заражены насмешкой, как яблоко червоточиной. А ведь это они должны смотреть на тебя с высоты своей Земли Земли Завета! Ты еще так далек от Тшувы!
Далась тебе эта Тшува! не выдержал я. Я прилетел сюда не вспоминать грехи и не каяться!
Петь и плясать, как царь Давид?
Встретиться с родными и повидать страну!
Да Что тебе еще остается?
Что он ко мне пристал, думал я. Не хочу я копаться в себе! Не хочу вытаскивать на свет слабости, вспоминать которые стыдно и больно!..
Вспоминай! Вспоминай! настаивал пророк, растворяясь в толпе экскурсантов.
День словно потемнел. Исчезло настроение праздника, которое не оставляло меня с момента прилета. Вместо этого в голове снова зашелестели давно закрытые и как будто накрепко забытые страницы
Лишь только ветер затеплится синий,
Лишь только звезды блеснут в вышине,
Начинается час Ефросиний
(Может Галей, а может Аксиний),
На Можайку выходят оне.
И колышутся смутные тени
Юных спутников пламенных дев.
На асфальт преклоняют колени
И поют, от любви одурев:
«Я сегодня всю химию, Люся,
О тебе думал, глядя в окно
Думал, встречи с тобой не дождусь я
И струилась из глаз аш два о.
Пусть на химии я завалюся,
Пусть на физике я провалюсь,
Все равно я люблю тебе, Люся
(Может, Света, а может, Маруся),
Комсомольским билетом клянусь!».
Можайка по вечерам была пустынна. Даже «топтуны» исчезали после проезда бериевской машины. А Сталин в те годы дальше «Ближней» дачи уже не ездил. И наше кунцевское шоссе превращалось в пахнущий асфальтом проспект любви Взявшись за руки, брели по ней мои одноклассники. И тени их позли за ними, укорачиваясь до ближайшего фонаря, а потом росли, обгоняли, удлинялись, чтобы совсем раствориться в темноте Лялик и Альбина Виктор и Галя Мирка и Аза Алик и Люся Мои друзья без меня Чего уж скрывать: девочки любили поверять мне свои сердечные тайны, но гулять по вечерам они шли с другими. У нас тогда это называлось «дружить». Советско-монастырское воспитание слово «любовь» оставляло «на потом»