Понимаешь, тут всегда кто-то жил И они знали Дед передавал сыну Сын внуку
Три тысячи лет?
А что?.. Ты понимаешь, для них это обычное дело Олива, которую посадили во времена первого храма Колодец, который выкопал Авраам Холм, где похоронен Самсон
Дальше мы ехали уже в полной темноте.
Свет фар летел по буграм неизвестно кому принадлежащего придорожного мусора по заборам никем не охраняемых цитрусовых плантаций
И высоко в небе проплывали ожерелья поселений, накинутые на приплюснутые макушки библейских холмов.
«А, может, и правда, думал я, время для людей, которые живут на этой земле, течет по-другому?
В нашем растянутом «вчера» толпятся Наполеоны Чингисханы Карлы Великие А в их прошлом рукой подать до мальчика Давида. И у стариков еще ноют ноги от скитаний по Синайской пустыне И они никуда не уходили с этой земли».
«Но тогда, думал я, какой смысл в нашем уходе? Зачем мы ушли в чужое время и жили в чужой истории? Было ли в этом предначертание?».
А что такое тшува? спросил я у брата.
Тшува?.. задумался он. Ну, это раскаяние Человек должен признавать свои грехи и просить прощения у Бога
Грешить и каяться?..
Каяться и не грешить! поправил меня Борух.
А кто такой Амос?
А-а Ты лучше спроси это у детей Я только знаю, что он из пророков и жил перед ассирийским нашествием. Говорят, он предсказал страшные беды Израилю и даже рассеяние
А причем здесь тшува?
Пророки учили, что только раскаяние всего народа и каждого человека может спасти Израиль
Машина плавно скользила сквозь обволакивающую дрему
Приехали!..
Я открыл глаза и тут же зажмурился от слепящего сияния фонарей.
Мы стояли в воротах пропускного пункта, и Борух что-то втолковывал на иврите ладным молодцам с короткими автоматами.
Один из них безразлично взглянул на меня и махнул рукой. Машина плавно въехала в последний год двадцатого века.
Потянулись витрины узорные двери стайки детей сутулые длиннобородые силуэты
Бейтар-Илит.
Город правоверных хасидов. А, может, и не хасидов. Но очень правоверных.
Не вздумай целоваться с Эстер! наставлял меня Борух. И руку не протягивай!
Смотреть в глаза! Говорить по-русски! сострил я по привычке..
Брат меня не понял.
Они живут, как им нравится Для этого они сюда и приехали
А тебе нравится, как они живут?
Ай!.. Борух только сокрушенно помотал головой. О чем разговор! Во всем себе отказывают!..
А как же Пуси-Муси?
О! Пуси-Муси Мое утешение! Такие девочки! Сокровища!..
Пуси-Муси оказались дома одни.
Девочки-близняшки повисли на дедовой шее.
Фалафель! Фалафель! завизжали они. Ты обещал фалафель!
Борух тожественно повел нас в кафешку на первом этаже. Тарелок не было, и фалафель отпускали в салфетках.
Оказалось, фалафель круглая булка, разрезанная пополам и начиненная зеленью и чем-то еще вполне съедобным. Только с любого конца она была гораздо шире моего рта.
Я приладился с одной с другой стороны
Девочки перестали жевать и с интересом рассматривали, как я отряхиваю брюки.
Он что первый день в Израиле? скорее утвердительно, чем вопросительно сказал бармен.
Борух пробормотал что-то извинительное на иврите.
Пусть возьмет тарелку! смилостивился бармен.
И вилку! торопливо подсказал я. И нож!.. И еще пару салфеток!
Только тут двойняшки позволили себе расплыться одной улыбкой на двоих.
В Москве не умеют есть фалафель! ехидно заключили они. Не умеют! Не умеют!
Беседер Пусть это будет их самое большое горе! заступился за меня бармен.
Я сделал все, как учил Борух Дождался, пока Гецль первым протянет мне руку.
А с Эстер здоровался на почтительном расстоянии.
Первая неловкость быстро прошла. И через полчаса мы уже сидели за вечерней трапезой. Ни о каком вине, конечно, и речи не было. И ели все из пластиковой посуды. Одноразовой. Это, как я понял, чтобы при мытье случайно не опустить их в неподобающую половину раковины
Пища, разумеется, была кошерной, Но проскакивала без разницы.
А ребята держались со мной по-родственному.
Гецль изменился. Это уже был не тот мальчик Гарик, который провел у нас, в Москве, последнюю ночь перед отъездом и который поразил мою семью удивительной мягкостью бархатных глаз.