Сначала выступал Луначарский. Оратор он был замечательный. Мы его слушали разинув рты. Вдруг раздаются хлопки, которые из речи наркома просвещения никак не вытекали. Оказывается, люди в зале увидели через открытые двери, что пришел Ленин. Начали вставать и аплодировать. Луначарский вытаращил глаза, спросил: «В чем дело?» Ему из президиума: «Анатолий Васильевич, Ильич приехал». Луначарский оборачивается, и с той стороны входит Владимир Ильич Ленин с картузом в руке и поднимается на сцену. А я сижу в пятом ряду и вижу Ленина, который не понимает, кому аплодисменты Луначарскому или ему. И он садится не в президиум, а на ступеньки. Луначарский все понял, быстро к Ленину навстречу, помог встать, посадил его в президиум. А у Ленина такое выражение, что он сорвал выступление Луначарского. И тут суета, овации, все встают, и Ленин с речью, которая всем известна, она во всех собраниях сочинений. И я в тот же день об этом написал, в ЧК это вывесили, чекисты о выступлении узнали.
Ленин говорил хорошо. Не так, как Луначарский, который выступал красочно. А у Ленина просто, из души. Какие там бумажки. Луначарский тоже без всяких бумажек.
Шаламова не выдавалБольной для меня вопрос. Писатель Варлам Шаламов был уверен, даже писал, что я «выдал его чекистам». Но как можно! Моя сестра была за ним замужем. И в те времена, если что случалось с близкими или даже дальними родственниками, страдали все. Что ж я, хотел, чтоб арестовали сестру? Когда взяли Шаламова, и мою любимую сестру сразу посадили, выслали в Чарджоу, где она, бедная, мучилась до 1946 года. А меня вскоре после ареста шурина исключили из партии и выставили из ЧК. Ну подумайте, неужели мог я сам сломать жизнь себе и родственникам? Единственная правда, что особой привязанности у нас с Шаламовым никогда не было и быть не могло.
Страшная мясорубка, ужасные годыСталин не доверял своим. Еще во второй половине 1920-х считал, что много чекистов уходило на Запад. Неправда. Не много. Ничуть не больше, чем в последующие годы.
Я работал в то время, когда условия были другие, не как при Ежове. А при этом страшная мясорубка, ужасные годы. До этого нужная всем, нормальная работа. Для чего все мы это делали? Боролись за выживание страны. Да, открывали дела. Но не выколачивали показания какими-то физическими способами воздействия, чтобы услышать потом только то, что приказано от них услышать.
А потом ежовщина. Но первым начал все это Ягода. Выдвинули его на пост генерального комиссара государственной безопасности. И против него выступили с протестом настоящие чекисты Ольский, Мессинг
Ягода через Кагановича передал, что надо об этом обязательно доложить Сталину. Мол, завелись здесь гнильцо, интеллигентщина, которые не понимают, что такое классовая борьба. А классовая борьба это когда из вас выколачивают, что вы шпион польский, немецкий да еще и французский. Теоретики доказывали: курс верен, ведь по мере укрепления социализма растет и классовая борьба.
Должен я вам сказать: классовая борьба действительно ожесточалась: решался крестьянский вопрос. Как быть с крестьянами? Город уже социалистический, а деревня еще индивидуальная, плюс укреплялись нэпманы: торгуют, наживаются. Как быть? 1929 год «великий перелом», создавали колхозы. Десять процентов крестьян зажиточные. Их записали в кулаки. В деревне разлом, противоречия: эти за колхоз, те против. И каждый середняк хотел сделаться богаче, по принятой тогда формуле стать кулаком. Захотел? Получай.
Пошли жесточайшие чистки. Я очень волновался за Артузова. В то время я уже был совершенно оторван от органов: уволен и исключен. Последняя моя должность помощник начальника Второго отдела Разведывательного управления. Это армия. Оттуда меня выгнали за связь с врагами народа. Ушел на гражданскую службу в автомобильное хозяйство, попал в шоферы. С ЧК полный разрыв. Видел Артура Христиановича в последний раз, когда он уже был уволен из Разведупра и работал в архиве, занимаясь историей ВЧК. Сидел в крошечной комнатушке, бодрился, убеждая меня и себя, что лучше его эту историю никто не напишет, и страшно переживал. Понимал, что его ждет, хотя на февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 года, после которого ежовщина уж совсем разгулялась, его имени не упоминалось, обошли. И он однажды на выступлении выдавил: «Ко мне слишком мягко отнеслись».
Липовые ежовские дела опрокидывали всю работу Артузова. Был Артур Христианович им оболган. Ежов криком исходил: все ваши дела, все ваши «Тресты» и прочие легендированные организации это все пристанища настоящих шпионов, и вы пользовались ими как прикрытием, чтобы заниматься шпионажем.