«Я в детстве был красивый, вы меня недоделали, требую денежного возмещения…»
Доктор Рыжиков вступился за психа и стал расхваливать его, какой он спокойный, рассудительный и послушный. Доктор Тунянц недоверчиво слушал. И судороги у него почти прошли, и характер улучшается, и контактность растет, и реакции адекватные, и совет ветеранов целой воздушной армии за него хлопочет.
– Так у нас подмороженные гранаты продают, – вздохнул о горной родине усталый лев. – Или зеленоватый виноград… Ну а если он потребует свое довоенное лицо? По суду? Нет, я их знаю, Юра, потом не отсудишься.
Но больше всего ему не хотелось соприкасаться с хирургическими владениями отца чугунных утюгов и дубовых дверей. То есть Ивана Лукича.
– Он и я уже не сыновья. Мы отцы. Мы оба уважаемые люди.
Это была застарелая ревность. Двое великих не могут вместиться в одну экологическую нишу. И хотя слагать тосты на именинах и свадьбах гораздо приятнее, чем преть в душных президиумах, яд зависти неодолим. Тамаде кажется, что депутат забрал его законное, а депутату – что тамада вставляет ему в стул булавку, хотя и произносит тост в другом конце города по другому поводу. «Болтун золотозубый!»
– Ну как я туда пойду? Он же лопнет от перегрева, когда узнает. У нас граница на замке. Как с Турцией.
– А я уже не в Турции, – сказал доктор Петрович. – Я вылетел. Вы что, грома не слышали?
– Я два дня как из отпуска. До Еревана, понимаешь, гром слабоватый… Значит, любимый учитель любимого ученика… Вот это ха… А где же ты обосновался? Дают место в новом корпусе?
Доктор Рыжиков сказал, что в морге.
– Ха! – сморщился старый лев. – Это, конечно, не Ереван. Это даже не Дилижан. Это… Но, как сказал Диоген, вот уж несчастен тот, кто завтракает и обедает, когда это угодно Александру… Но тебе товарищ Франк может дать место в новом корпусе?
Это был осторожный вопрос конкурента.
Доктор Рыжиков осторожно ответил, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Этим он не отказывался от места под солнцем, но и не злоупотреблял товарищем Франком.
Доктор Тунянц молчаливо оценил это.
– Значит, она там захватила все? – сделал он глубокомысленный вывод.
– Кто? – сделал вид, что не разобрал, доктор Рыжиков.
– Дочь мягкой мебели и странгуляционной борозды. Двадцать лет назад, когда нас направили в эту больницу, я думал, что его сердце не сможет размягчить никто. Я предполагаю, что такое быть партизанским врачом в немецком тылу. Что там можно увидеть. Но потом нашелся тот, кто размягчил его сердце. Это ты, Юра. Ну, а потом удалось размягчить его мозг. Это уже ее удача… Может, и я на него похож, только не замечаю, Юра? Ты мне скажи смело.
– Пока, я думаю, нет, – сказал доктор Рыжиков, и доктор Тунянц знал, что он никогда не кривит.
– Ну и спасибо. Значит, теперь ты будешь завтракать и обедать, когда захочешь сам, а не Александр. Но обеды у тебя будут, конечно, скудные. Сначала, Юра. Потом разживешься. Но сначала наголодаешься, учти. Только я тебе не могу сказать, что опасней, быть голодным или быть сытым. Когда ты голоден – слишком много замечаешь, когда сыт – не замечаешь ничего. Ну ладно. Тебе не мои окаменелые мудрости нужны. И сам не маленький. Но пусть про тебя и старого скажут: жил на свете рыцарь бедный. Бедный – но рыцарь. Видишь, на тост потянуло. А мы с тобой еще по рюмочке не выпили. Я, Юра, тоже старый, только я никому не говорю. У меня радикулит и руки дрожать начинают. Зуб вырвать еще могу и пломбу вставить. Не первоклассную, конечно, и только дураки ко мне в очередь стоят. А челюсть протезировать я тебе молодого дам. Хочешь? Есть у меня один, сын простого сердца и ясного взгляда. Сулейман! – крикнул он в приоткрытую дверь.
Сначала в коридоре было тихо, потом послышались шаги. Раздался вежливый стук в дверь и голос: «Можно?»
– Заходи! – разрешил старый лев. – Вот это Сулейман, сын народа-брата.