Что же сейчас жалобно поет канареечка? Раз поет – большую поперечную стену долой. Два поет – всю эту гниль из полов вырвать с корнем… Три поет – всю эту плесень со стен и потолка ободрать до костей… Четыре поет – проложить коридор. Пять поет – на сколько же их тут разделить? По три с каждого бока? Ну да, а операционная с маленьким предбанничком, и, может, влезет все-таки по три с каждой стороны… Шесть поет – на рентген мы, конечно, не тянем… Семь поет – служебка с изолятором, тут никуда не денешься. Столовая – восемь поет… Девять поет – осталось три палаты. Палатки, вернее. А туалет? Десять поет, одиннадцать поет, двенадцать поет… Ох, да как жалобно канареечка поет!
«Солдатушки, бравы ребятушки, а кто ваши жены?..» Значит, перешел от теоретических расчетов к обмеру помещения шагами. Вдоль стен вперед и назад, затем поперек – тоже туда и сюда. По отсекам, отмеряя будущие перегородки, то увеличивая, то экономно уменьшая шаги, чтобы больше их получалось…
Потом, обрисовавши все дома на ватманах, целую неделю ходил с папкой под мышкой по кабинетам. В основном после операций, на которые его каждый день зазывали все городские лечебницы. С головой и позвоночником теперь никто не хотел связываться, если нашелся один такой чудак-любитель.
Отмыв руки и переодевшись, наскоро хлебнув кофе, изготовляемого во всех больничных ординаторских, и отказавшись от бутерброда с колбасой, он теперь бежал по городу, чтобы еще успеть вечером посидеть у больного. Начинал с Мишки Франка, который, выпустив задумчиво облако дыма, посылал его то в санэпидстанцию, то в горархитектуру, то к пожарникам – в какой-то своей мудрой последовательности. В горархитектуре у них был особый козырь – блестящее спасение архитектора Бальчуриса. Там на доктора Рыжикова смотрели с восторгом и подписывали все, что он приносил. Самый тугой ход был в горздраве – там таких сумасшедших идей набралось на века. Можно было пойти на самый верх, к товарищу Еремину. Но доктор Рыжиков не находил в себе для этого сил. Он был перед товарищем Ереминым в тяжком долгу и вине – так и не посмотрел сына товарища Еремина.
Надо было, чтобы шаги по проваленному полу прачечной обросли деловыми письмами, сметой, заявками, фондами, разрешениями, проектом. Он впервые вляпался в этот деловой мир, о котором толком знать не знал, и чувствовал себя как в смоле. Как мальчишка, который по чьему-нибудь совету влезет в это мягкое черное варево обеими ногами и вот уж час, а потом другой под смех дружков хнычет и не может двинуться с места.
Как ни странно, все решил местный корифей Иван Лукич, чьего гнева пуще смерти боялось руководство из горздрава. Ведь что-то разрешить доктору Рыжикову – значит, рассердить великого Ивана Лукича. Но Иван Лукич как раз очень-очень обрадовался такой возможности и даже радостно захохотал.
– Дайте ему, дайте эту развалину! Пусть попрыгает без оборудования, без персонала, без руководства! Выделиться хочет? Пусть выделяется! Пусть попрыгает!
– Юрий Петрович думает, что у него хватит организаторских способностей! – Это, как всегда кстати поданный, голос Ады Викторовны, сладко журчащий в мохнатое ухо деда. – Он думает, что создать отделение каждый сможет. Что сможет догнать даже вас…
Пусть все на него смотрят, решил дать показательный урок Иван Лукич. Все молодые задаваки и зазнайки, которые приходят на готовое, не зная, каким оно достается потом и кровью, а потом рубят сук, на котором сидят! Фомы, родства не помнящие! (Родства-то не помнят Иваны, но себя Иван Лукич полоскать не мог и сделал пересадку Ивана, родства не помнящего, к Фоме неверующему.) Ни одного шприца ему не давать, ни клочка ваты!
Как ни странно, эта буря гнева все решила.