Даже тигр перед прыжком являет признаки души. Крадется, бьет хвостом, играет с жертвой. Тут все проще: резкий бесстрашный и наглый рывок куска мяса из теплого тела, еще рывок – еще кусок, еще рывок – еще кусок… Вот, собственно и весь синдром.
Голубые холодные глаза, вздернутый нос, широкие ноздри на полном лице, чуть выдвинутые вперед зубы, вылезающие при улыбке. Когда-то, в молодости, понял доктор Рыжиков, все это было страшно обаятельно. Просто неотразимо. В той заводской столовой. Но по мере ожирения…
…Хлопок дверцей чьей-то «Волги» у парадного входа. След помады на бинте Чикина – как проступившая кровь.
– Будь мужчиной, – сказал, уходя тренер. – Подавай!
– Врежь ей! – наоборот, отсоветовал муж-крановщик, ставший таким женофобом, что страх брал за его жену. Это были его последние слова. Перед переводом в тюремную больницу. Конечно, если бы доктор Рыжиков оставался, он бы еще протянул мужа здесь. Может, и до суда. Но…
– Упеките в тюрьму! – распорядился начальник. – Согласно статьи уголовного кодекса.
Каждому Чикин послушно кивнул.
Дядя Кузя Тетерин из дома доктора Петровича велел передать: «Жену если окоротить, то либо лаской, либо таской. Каков ты… А Советская власть не поможет…»
И тут Чикин послушно вздохнул, глядя на доктора Рыжикова доверчивым и ясным взором. Доктор Рыжиков осмотрел ему шрам, зарастающий волосом, и спросил: «Вы ее любили?»
До того как Чикина забежала сюда, он говорил: «Вы ее любите?»
Чикин готовился возвратиться в семейное лоно.
Туркутюков же сказал:
– Когда вас нет, мне кажется, что меня фотографируют через стену. Когда вы приходите – кажется, что нет…
Если доктор Рыжиков правильно его понял…
По поводу снятого черепа он на прощанье долго объяснял, что череп обязательно будет. Череп будет, твердо обещал он. Настоящий крепкий череп. Пусть только судороги прекратятся.
– А если не прекратятся? – спросил Туркутюков на своем птичьем языке.
– Не бойтесь, вы не первый. Вы говорите им мысленно: ну и черт с вами, фотографируйте, если сможете, все равно ничего не выйдет… Да и вообще больше смысла снимать голых женщин, чем мужчин, притом в таких бинтах…
– Я понимаю… Только лучше, когда вы здесь… А когда судороги пройдут?
– Да они у вас уже совсем легкие, вам даже помощь не нужна, ведь так?
– Так…
– И простынь после них менять не надо, сухая остается, так?
– Так…
– Ладонь вы чешете?
– Чешу…
– А сейчас почему не чешете?
Туркутюков насупился и стал чесать. Доктор Рыжиков преподнес ему специальную деревянную лопаточку для чесания ладони и тоже долго объяснял, почему надо этой лопаточкой все время чесать левую ладонь и только левую. Можно, конечно и правую, но правой рукой удобнее. «Сменить центры раздражения», – загадочно выразился он, но когда он ушел, бедному летчику это стало странно. Ему снова показалось, что в это время, за чесанием, его фотографируют сквозь стену.
– Надоедает…
– Вам судороги больше надоели…
– А если я мягким мозгом?
– Сильва Сидоровна с вас глаз не сведет. И Лариса Сергеевна…
– А если во сне головой с кровати?
Это была пока любимая тема их разговоров. Доктор Рыжиков в свою очередь просил поменьше трогать мягкую часть головы. А то у некоторых больных появляется привычка поглаживать или прощупывать такие необычные места на своем теле. А мозг этого крайне не любит.
Летчик после операции вернулся уже не в заповедный коридор. Ада Викторовна выяснила, что он не Герой Советского Союза…
Приходить к нему доктор Рыжиков старался в часы, когда ему точно докладывали, что отец и благодетель Иван Лукич в отсутствии. Сидит в очередном президиуме или дремлет в очередной комиссии.