— Насчет графини — одно, насчет Матиль — совсем другое. Тут всё решится за пару дней. Или ничего страшного, или нужно будет срочно куда-то девать девчонку. Причем так, чтобы ни мой спутник, ни кто-нибудь другой из нашей теплой паломнической компашки ее не нашли. Меня они по-любому через неделю отпустят — вот аккурат как Собор закончится. Тогда я отыщу тебя и заберу девочку.
— Не пойдет.
— Что?
— Даже если бы я согласился — где, по-твоему, кинется искать малявку твой «мэтр»? В первую очередь вспомнит обо мне и о том, как мы его здесь споили. И еще я вот чего не пойму: в Нуллатон, выходит, я доберусь уже после того, как ты расстанешься с этой своей компашкой из графинь и баронских сынков. Тогда на кой мне переться к Фейсалу?
— Ладно, — сказал Гвоздь, — ладно. Я бы пришел за девочкой намного позже, чем через неделю. Может, вообще бы никогда не пришел — не смог бы. Я сам не до конца понимаю, что здесь затевается, но… Мне нужно найти человека, который бы позаботился о ней, хотя бы первое время.
— Здесь, брат, ты такого человека не найдешь. У меня не та жизнь и не тот характер: мы слишком солоно живем для этой малявки. Ей нужно что-то попроще и подомашней. Подыщи какую-нибудь сердобольную вдовушку или лучше монаха, чтоб занялся твоей Матиль, определил в школу. Оттуда ты, если захочешь, сможешь ее забрать. А нет — девочка будет пристроена, с крышей над головой, с каким-никаким харчем, с местом в жизни. И кстати, монахи, в отличие от вдовушек, не поставляют таких вот малышек в бордели. Подумай.
— Да, — соскочил с подоконника Гвоздь, — так я и сделаю. Тем более монахов сейчас здесь хоть отбавляй. Но этот старый хрыч никогда не отпускает меня с Матиль одного. Мне понадобится твоя помощь, точнее, твоих ребят…
— Это другой разговор! — Многоликий хлопнул Кайнора по плечу и усмехнулся. — Поможем, брат, поможем.
* * *
Новеньким Непосвященным, попадавшим в Йнуугскую обитель, послушники по секрету сообщали: худшее, что можно себе представить, это попасться под руку разгневанному отцу настоятелю. Тихоход, говорили, когда в гневе, способен словами гвозди забивать. В живого человека.
Баллуш об этих разговорах знал и по возможности подтверждал слухи. Другие высшие иерархи Церкви о характере Тихохода были наслышаны тоже.
— Я в первый раз вошел в Зал Мудрости сорок пять лет назад.
Обычные в общем-то слова. И совсем, кажется, неуместные во время горячего спора (дискуссии!) между собравшимися. А гляди-ка: притихли, даже Эмвальд Секач умолк на полуслове и мягонько на кресло свое опустился.
Молчат. Ждут, что Тихоход дальше говорить станет.
Сейчас… станет!
— Сорок пять лет, — повторил он негромко, словно обращался к самому себе. — Сперва служкой, потом секретарем, теперь вот отцом настоятелем. И с тех пор ничего не изменилось. Мой учитель, Эрх Бездомный, говорил, что двадцати четырех мудрецов вполне достаточно, чтобы любое, даже самое простое начинание никогда не завершилось. А когда я однажды, набравшись храбрости, спросил, почему он так в этом уверен, Эрх сказал: «Поймешь, когда с мое позаседаешь в Соборе». Многие из вас сейчас наскоро примеривают на лица обиженные или даже оскорбленные выражения, а кто-то, уверен, мечтает, чтобы я поскорее заткнулся и вы могли бы продолжить обсуждение жизненно важных вопросов. Хотя, если уж честно, больше это похоже на грызню дворняг над дохлым конем. Да-да, дохлым! И дворняги настолько увлеклись дележкой, что не замечают, как к ним уже подкрадываются волки.
Ильграм Виссолт склонил голову и несколько раз звонко похлопал:
— Крайне эффектное вступление, браво! Емкое, образное. Вы часом не пишете стихи, Тихоход? У вас несомненный дар.