Из него словно вытянули все жизненные соки и в образовавшиеся пустоты вошло что-то совсем другое. Сыскари решили не торопиться с повешением и привезли бастарда к батюшке, а тот был и сам не рад, что так всё вышло. Вернувшись из Лабиринта, сынок его незаконнорожденный напрочь позабыл наш язык, зато взамен балакал на неизвестном наречии. Кое-кто из ученых говорил, что распознаёт в нем слова, родственные языку прежних обитателей Иншгурры, которых, как вы знаете, почти всех уничтожили зверобоги во время Второго Нисхождения.
— С пралюдьми ясно, а вот что случилось потом с бастардом? — спросил Фриний.
— Я же говорю, стал хрупким, как яичная скорлупа. Однажды стоял у двери, а ту рывком открыли — и дверью беднягу пристукнули. Сломали кости, череп как молотом проломили.
— Во в прежнее время силачи жили, не то что сейчас! — подковырнул Иссканр.
— При чем тут силачи? — раздраженно отмахнулся Быйца. — Говорю же, он истончился весь! А дверь открыла обыкновенная служаночка, с ней потом еще обморок случился и истерика, когда узнала, что ненароком до смерти зашибла молодого господина.
Фриний улыбнулся:
— Ну вот, значит, всё-таки оттуда кто-то выходил.
— Ты еще скажи «а вы боялись»! — хмыкнул Быйца. — Лучше признайся, что же мы такого должны сделать, чтобыони выполнили свои обещания.
— Мы должны попасть в зал Средоточия. Он расположен примерно в центре Лабиринта.
— И?
— Там поймем. Мне сказали, что главное — попасть в зал.
— Значит, — подытожил Быйца, — попасть туда не так уж и легко. Кстати, этот зал — средоточия чего?
Фриний развел руками:
— Думаю, всё выяснится на месте.
— Так давайте отправляться в это самое место! — не выдержал Иссканр. — Стоим тут, как ребятня в чужом саду: залезли, а теперь обсуждаем, надо было лезть или не надо и чего хозяин сделает, ежли поймает.
— Пойдем, — поддержал Быйца. — Разговаривать, если кому-то очень припечет, можно и в пути.
Они пошли — безо всяких «боевых построений», обыденно и неспешно, рассеивая мрак коридора светом браслетов на руках.
Но потревоженная тьма уже кралась за ними по пятам, решая, когда же ударить.
* * *
В первый момент, когда Кайнор взобрался по шесту на канат, им овладел нутряной, сосущий ужас. Ужас этот не имел ничего общего с риском прогулок на приличной высоте и без страховки — нет, Гвоздь испугался, когда не увидел в толпе нужного ему человека. Если он не пришел, значит, всей Кайноровой затее цена — «полплавника» медного. И значит, разбираться с гвардейцами нужно будет как-то по-другому.
А может, придется-таки поехать в столицу вместе с господином К'Дунелем, высоким ценителем площадного искусства.
Гвоздь отыгрывал обычную программу: плясал, жонглировал зажженными факелами, балансировал на одной ноге, водрузив на подбородок бутафорский меч, — проделывал всё это, а сам скользил по толпе взглядом.
Вот!
Он едва не уронил меч, когда заметил в задних рядах нужного человека. Тот, словно по заказу, пробирался поближе к площади. И был без жены, вероятно, оставшейся дома в наказание.
— А теперь гвоздилки! — звонко объявил Кайнор. Народ притих — здесь, как и почти во всей Иншгурре, про гвоздилки знали. Причем если авторство этих четверостиший безусловно приписывалось Гвоздю, то декламировать их могла любая актерская труппа, а многие поэты даже дерзали придумывать свои, подражая язвительному стилю Кайнора. У некоторых, вынужден был он признать, получалось вполне сносно.
Но по-другому, совсем не так, как у него.
— Я войны не боюсь и чумы не боюсь.
Вечно лезу в петлю, над собою смеюсь.
Но клянусь, если скажут:
«В храмовничьей школе тебя учат на память», —
пойду утоплюсь!
Захохотали.