Слушаешь — аж дух захватывает! Особенно про фистамьеннов, про Десятилетие Сатьякалова Гнева, вымершие города, героев древности… Это вам не«и низошли они во второй раз, поражая землю и воду, и людей, и строения, и скот, и нивы»; когда Одноногий Жорэм берется рассказывать, вы действительно будто собственными глазами видите всё, что происходило в те годы. И совсем не важно, что старик сам ничего подобного не пережил… И вообще, что значит «не пережил»?! Да он каждый раз, когда рассказывает, словно заново всё переживает!
Жаль только, про захребетные походы отмалчивается да отшучивается. Мол, ничего там интересного, детки, не было. И щурит глаза, постукивает ногтями по костылю.
Ладно, Найдёнышу хватало и тех историй, которые Одноногий Жорэм рассказывал! Для воображения мальчишки они были чем-то вроде сухого хвороста, вовремя брошенного в огонь. Найдёныш начинал фантазировать: а что чувствовал тот или иной человек, о чем думал, на что надеялся? Сперва это касалось только героев Жорэмовых историй, а потом мальчик стал обращать внимание и на живых людей, окружавших его. И не только на людей. Каково приходится монастырскому колоколу там, на самом верху колокольни, где всегда дуют холодные ветры, а близость к звездам делает одиночество невыносимым? Понимает ли овца, которую ведут под нож мясника, для чего ее собираются убить? О чем скрипит десятая, если считать сверху, ступенька на лестнице в библиотеке?
«И не скучно тебе голову забивать такой… всячиной?» — Птич собирался сказать иначе, но в последний момент по блеску в глазах друга догадался, что не стоит. «Не скучно», — по своему обыкновению коротко ответил Найдёныш. («Сколько ж можно языками молоть во время молитвы!» — шипел, выкручивая им уши, наставник Туфельдр. В монастырском храме, громадном, напоминавшем Найдёнышу островерхую шляпку поганки, Непосвященные молились в особо отведенном для них месте, которое называлось нечистилище. В этом закутке было тесно, гранитные нешлифованные плиты терзали колени холодом и острыми гранями, а позади всегда нес вахту очередной наставник. И всякие разговоры настрого запрещались — хотя запрет этот в течение трех-четырехчасового бдения частенько нарушался. Наиболее неуклюжих шептунов легко можно было узнать по вспухшим ушам (если дежурил Туфельдр) или по синякам на спине (если дежурил Гилрош). В конце концов Найдёныш с Птичем додумались до простенького языка жестов, но жестами ведь всего не объяснишь… да и словами тоже.)
Бумаги им выдавали много, хотя и скверного качества она рвалась под остро заточенным карандашом и почему-то воняла крысиным пометом. Но для начала годилась и такая. Найдёныш учился рисовать с упорством, которое иногда удивляло его самого. Очень скоро он сообразил, что в узкой комнатенке Непосвященных, в соседстве с еще четырьмя сверстниками, возможностей для рисования немного. Если даже позабыть об отсутствии нормального освещения, оставались ведь еще соседи, трое вельможат, против которых они с Птичем едва держали оборону. Тут не до рисования! — и тогда Найденыш устроил себе «мастерскую» в зарослях крапивы. Здесь в редкие свободные часы он пытался сделать доступным для других то, что чувствовал сам, размышляя — вот парадокс! — о чувствах других. На шероховатой бумаге постепенно оживали колокол, овца, ступеньки, они, безъязыкие, обретали возможность обратиться к людям. «Здорово! — восхищенно цокал языком Птич. — Слушай, ты показал бы Сморку, он, глядишь, сделал бы тебя художником при храме. Расписывал бы стены, идолов вырезал, а?» Найдёныш это даже обсуждать не стал, только отмахнулся, дескать, так и побежит наставник Сморк в художники меня отдавать.
(«Ах ты сквернавец!» — плевался слюной тот же Сморк, когда случайно отобрал у Найдёныша один эскиз. В сгорбленном, широкоухом и кривоносом человеке, изображенном на бумаге, без труда угадывался его прототип. «Ну, ты у меня!.. — захлебывался праведным гневом прототип.