— С хорошими инструментами лучше так. — Я видел, что три выставленные на прилавке прекрасные арфы сделаны с тщанием и любовью.
— Вы понимаете эту его чушь? — осведомилась дама.
— Да, вполне.
Она сделала так, как я советовал, и вскоре заиграла — у инструмента оказался превосходный богатый тембр — и запела приятным, хотя и слабым голоском.
— Спросите его, твердая ли у него цена, — попросила дама несколько минут спустя.
— А сколько он с вас запросил?
Она сказала, и я понял, что уточнять условия у продавца нет необходимости. Цена была весьма и весьма разумной. Но я выполнил просьбу дамы, одновременно похвалив мастера за отличную работу.
— А вы играете? — поинтересовался он, улыбаясь с облегчением.
— Нет, больше не играю. Но играть на таком хорошем инструменте — честь для любого музыканта. Он говорит, что цена твердая, — обратился я к покупательнице, — и я вам советую соглашаться.
— Ну что ж… Звук у нее действительно хороший.
Тонкими подвижными пальцами дама отсчитала золотые и серебряные монеты. Когда она удалилась, я тоже повернулся, чтобы уйти, но старый флорианец окликнул меня.
— Сударь! — Я обернулся, и он учтиво поклонился мне, как заведено в его стране. — Вандо ци. Эстенду ци на.
Я ответил, как подобает:
— Благодарю вас, и пусть следуют за вами ваши боги.
Соседний прилавок занимал торговец кожей. Товар у него был самый разнообразный — от сумок и кошельков до легких кожаных доспехов и конской сбруи. Румяный лысоватый торговец внимательно прислушивался к моему разговору с мастером-арфистом. Когда я поспешил прочь, он крикнул мне вслед:
— Сенай! Можно с вами словечком перекинуться, если позволите?
О, как отчаянно мне хотелось притвориться, будто я его не слышал, и убежать! Однако я заставил себя остановиться и сжал за спиной руки в перчатках, словно у меня был целый день на разговоры.
Судя по бежевой шелковой рубашке и кожаным штанам и жилету превосходного кроя, дела у него шли блестяще. Удем — низкорослый, крепкий, коренастый, светловолосый, как все его соплеменники. Челюсть как наковальня.
— Вы флорианский знаете?
— Да.
— И обычаи их тоже знаете? Когда кому кланяться и вообще?
— Да.
Обычаи и языки я впитывал легко, как легко запоминал все звуки городов, деревень и лесов. Это же все музыка.
— А кроме флорианского? Неужели вы и другие знаете — ну, к примеру, бринский?
— А почему вы спрашиваете?
— Да, понимаете, на том конце рынка сидит ременщица из бринов. Вещи у нее славные, только выглядят для элирийцев странновато. А у нее вид такой, будто год маковой росинки во рту не было… Я бы ее нанял, пусть у меня поработает, да она не понимает, когда я ей говорю. И вот я хочу предложить, за вознаграждение, конечно — если, конечно, такого богатого господина, как вы, это не обидит, — может, вы поговорите с ней от моего имени? Это бы и ей, и мне было на пользу…
Вот и ответ. Ведь я дни напролет ломал голову над тем, как бы заработать на пропитание. Я обошел все прилавки, смотрел на всех прохожих, — может быть, мне по силам делать то же, что и они? Несмотря на то что занятия музыкой были бы для меня слишком горькими, да и опасными, я уговаривал себя наняться учителем пения или игры на лютне или флейте — хотя дорого брать за уроки было нельзя, ведь я не мог показать ученику, чего от него добиваюсь. А все прочее, любое ремесло, требовало здоровых рабочих рук, а я даже писать мог с трудом и неразборчиво. Окостеневшие пальцы не могли ни делать инструменты, ни переписывать ноты, ни считать деньги. А спина пострадала настолько, что даже самая простая физическая работа была не для меня, — не говоря уже о том, что сенай, предающийся такого рода деятельности, вызовет неизбежные вопросы.