Олдур и присоединившиеся к нему братья подняли тело Торака и положили его на огромную каменную плиту, лежащую среди древних руин, а затем, встав вокруг этого ложа, стали оплакивать кончину бога-Дракона энгараков.
Как всегда, бесстрашно, и, казалось, даже, не понимая, что светящиеся существа, которые сошли с небес, не люди, Миссия совершенно спокойно подошел к сверкающей фигуре Ала. Он протянул свою маленькую руку и настойчиво начал теребить одеяние бога.
– Отец, – сказал он. Ал посмотрел вниз.
– Отец, – повторил Миссия, вероятно, запомнив слово, сказанное Олдуром, который тем самым раскрыл тайну, кем в действительности был бог алгосов. – Отец, – снова сказал малыш. Затем повернулся и показал на неподвижное тело Дерника. – Миссия! – Каким-то странным образом это звучало скорее как приказ, чем просьба.
Лицо Ала стало строгим.
– Это невозможно, дитя, – ответил он.
– Отец, – настаивал малыш. – Миссия.
Ал вопросительно посмотрел на Гариона, и в этом взгляде читалась неуверенность.
– Просьба ребенка важна, – мрачно сказал он, обращаясь не к Гариону, а к тому сознанию, которое находилось в нем, – и она возлагает на меня обязательства... Но ее выполнение требует пересечения той границы, которую мы не можем переходить.
– Границу нельзя переходить, – ответил бесстрастный голос, говоривший устами Гариона. – Твои сыновья вспыльчивы, Святой Ал, и, однажды нарушив ее, могут поддаться искушению сделать это еще раз, а это, возможно, изменит то, что не должно меняться. Давайте не будем создавать условий, при которых Судьба может еще раз пойти двумя расходящимися путями.
Ал вздохнул.
– Но тем не менее, – сказал голос, – не дашь ли ты и твои сыновья свои силы орудию моей воли, чтобы он мог пересечь эту границу?
Ал был изумлен.
– Так и граница останется неприкосновенной, и твое обязательство выполнено. Иначе это никак не может свершиться.
– Пусть будет, как ты желаешь, – согласился Ал, затем повернулся и обменялся многозначительным взглядом со своим старшим сыном Олдуром.
Олдур, все еще в ореоле голубого света, оторвался от скорбных раздумий о погибшем брате и повернулся к тете Пол, все еще склонявшейся над телом Дерника.
– Успокойся, дочь моя, – сказал он ей. – Его жертва была и ради тебя, и ради всего человечества.
– Это слабое утешение, Повелитель, – ответила она с глазами, полными слез. – Это был лучший из людей.
– Все люди умирают, дочь моя, как лучшие, так и худшие. В своей жизни ты видела это много раз.
– Да, Повелитель, но это совсем другое дело.
– Что ты имеешь в виду, любезная моя Полгара? – Олдур, казалось, чего-то от нее добивается. Тетя Пол закусила губу.
– Потому что я любила его, Повелитель, – ответила она наконец.
На губах Олдура мелькнула едва заметная улыбка.
– Разве это так трудно сказать сразу, дочь моя?
Полгара не могла ответить и снова склонилась над безжизненным телом Дерника.
– Хотела бы ты, чтобы мы воскресили этого человека, дочь моя? – спросил тогда Олдур. Она подняла голову.
– Это же невозможно, Повелитель, – сказала она. – Пожалуйста, не шутите так над моим горем.
– Давай, однако, будем считать, что это возможно, – ответил Ал. – Хотела бы ты, чтобы мы воскресили его?
– Всем сердцем, Повелитель.
– А зачем? Ради какой цели стоит просить о его воскрешении?
Она опять прикусила губу.
– Он станет моим мужем, Повелитель, – выпалила она наконец, и в голосе ее слышался вызов.
– И это тоже было так трудно сказать? Однако уверена ли ты, что эта твоя любовь не вызвана горем и что, как только этот добрый человек будет воскрешен, ты не отвернешься от него? Ведь он, ты должна признать это, весьма зауряден.
– Дерник никогда не был заурядным, – сказала она с неожиданной пылкостью. – Он самый лучший и самый храбрый человек в мире.