Сама не заметила, как перешла в молитве своей на проблемы насущные, сама не заметила, как успокоилась, как ушли из груди в никуда разрывающие на части вихри, как снова выпрямилась сгорбившаяся было по-старчески, сильная, красивая спина, как голос стал тише и мягче, а поднятые к небу руки медленно опустились на живот и переплелись пальцами. Будто очнувшись ото сна, подумала, что о ней могут беспокоиться дочери и муж, заторопилась назад, но про себя, мысленно, всё говорила и говорила с Тем, Кто может услышать всё.
На дороге стояла дочь. Молча, переглянувшись, женщины взялись за руки, и пошли к дому.
Близился рассвет. Наступало утро субботы, 28 июня 1941 года.
* * *
Годы войны для семьи Евдокии были временем ещё более напряжённого, чем прежде труда, чуткой сосредоточенности к происходящему вокруг и умелого сострадания помощью своей односельчанам. Смерть обошла стороной этот клан, голод не коснулся ни людей, ни скотины; стоявшие три месяца в Павелеце немецкие солдаты не тронули женщин, не разорили дом. Через редких приезжавших в короткие отпуска на восстановление после ранений однополчан до матери доходили рассказы о лихих вылазках старшего, Коленьки, служившего в разведке, о подвигах среднего, Алёшеньки, рвущегося первым в самое пекло. Слушая о детях, поднимала лицо к небу, молилась молча, иступлёно. В самом конце войны Николая контузило, и до глубокой старости он будет разговаривать своим низким, зычным голосом громче всех, почти криком, плохо слыша себя и окружающих. Алексею осколок авиаснаряда раздробит кость ноги, и хромота станет его вечной спутницей. Остальные, возмужавшие и ставшие выше ростом, по возвращении с фронта будут помалкивать о странных стечениях обстоятельств, регулярно помогавших им избежать смерти и ранений. После войны очень быстро вернулось в село веселье летних вечеров тогда, когда после дневных забот, отбиравших, казалось, все силы без остатка, радуясь мирному течению жизни, Николай дрожащими от усталости руками взял старую гармонь, как и мать, ждавшую его терпеливо пять лет. Задеревенелые пальцы заново осваивали забытые движения, плохо слышащие уши с трудом улавливали то, что скоро станет музыкой, ноющее от напряжённой работы тело постепенно расслаблялось, душа отдыхала. На звуки сбивающейся пока в становлении своём мелодии, устало собирались соседи. Вскоре, не обращая внимания на неловкость музыканта, овдовевшие и незамужние, скучающие по мужским взглядам, местные образцы не убиваемой женской природы, то ли в радости, то ли в отчаянье, то ли с мудрым умыслом, то ли в истерике, будто стряхивая с себя мёртвое оцепенение, глядя перед собой не моргающими глазами, начали непослушными от усталости ногами выбивать чечётку. Под окнами большого светлого дома, ритмично, вытаптывая из молодой травы способность расти, стряхивая с себя оцепенение от боли утрат и оковы страха перед завтрашним днём, все более и более уверенно и радостно люди вспоминали умение жить.
– Великий, всемогущий Бог!
Благодарю! Прости.
Прости сомнения в Тебе!
Прости за глупость!
В Обитель Мудрости, прошу, меня впусти!
Прости за светлых мыслей скупость!
Душа моя познала лишь с Тобой,
Желанный, прочный, навсегда, покой!
В деловой и счастливой послевоенной суете разительные перемены в характере матери замечены были не сразу. Голосистая и говорливая, физически сильная и непоседливая, находившаяся всегда в центре местных событий, богохульница, вроде бы, с военными испытаниями и возрастом потеряла былой темперамент.