Чем дальше продвигался человек, тем больше его глаза свыкались с темнотой. Зрение его становилось все острее – ведь свету-то было все меньше. Наконец он остановился. Страшно! Он оглянулся. Свет, исходивший от отверстия, казалось, побледнел. Верно, потому, что на обеих стенах коридора, по которому он распространялся, было множество углублений, ямок и впадин, выстроившихся в ряды и ловивших своими выступающими краями белый свет… Он заметил, что дышать становится труднее, как будто от недостатка света и воздуха становилось меньше.
Потом он вдруг сообразил: все эти длинные камни были надгробиями!
3
Когда он выбрался из колодца, то ощутил себя на верху блаженства. Полоска земли на холме, которую он каждый год переворачивал пласт за пластом сохой, посыпал скудным запасом зерна и потом молил о жалком урожае, внезапно стала оплотом могущества, она стала казаться ему сторожевой башней посреди земных просторов, троном его владычества, вознесшимся до небес. С этой высоты он окинул взором долины, холмы, в молчании склонившиеся к его ногам, и издал победный клич.
Ветер тихо перебирал засохшие стебли.
Радость его не вмещалась в крик. Летать он не умел – он перекувырнулся. И еще раз, и еще, прошелся колесом, запрыгал на месте. Все смешалось: вопли, скачки и прыжки, пляска. Он бегал, катался по земле. В ярком многоцветье дня, легко скользя по гладким бокам холмов, не опасаясь крутизны, все быстрее и быстрее мчался он вниз, в долину.
И тут вдруг заметил: вола-то нет.
Вол честно исполнял работу, которая была ему поручена. Потом, когда тот, кто постоянно охаживал его хворостиной по бокам и крупу, провалился в колодец, вол потихоньку побрел вниз, пощипывая по дороге сухую траву, и теперь преспокойно кормился у подножия холма, захватывая губами все новые пучки бурьяна. В это время его и заметил человек и бросился к нему с криком:
– Ты куда, скотина?!
Подбежав к волу, он первым делом ударил его. Так уж положено. А затем приказал:
– Ну, давай трогай. Пошевеливайся, душа с тебя вон!
И опять его ударил. Вол тронулся с места, пошел.
А человек приплясывал, прищелкивал пальцами и приговаривал:
– Теперь с косогорами да пригорками покончено, шевелись, животина проклятая!…
Ему хотелось, чтобы скотина шагала споро, в такт его пляске, разделяла его радостное оживление. Но возможности вола ограниченны: медленнее двигаться он может, а быстрее – нет. Сколько хозяин ни подгонял его – палкой, тычками, – природное упрямство вола только усугублялось каким-то смутным предчувствием. Он замедлил шаги, а потом и вовсе остановился как вкопанный.
Человеку пришлось силой тащить его за собой. Веревка причиняла волу боль, но инстинкт подсказывал ему, что надо идти не торопясь, а лучше всего остановиться совсем.
Когда они добрались до раскидистого орехового дерева, человек совершенно выбился из сил. Он спешил домой, спешил принести жене весть о том, какое счастье и богатство им привалило, а вол не желал следовать за ним. Он воспарил до небес, а заставить какого-то паршивого вола прибавить шагу ему не удавалось! Ему достались сокровища земные, животное же не желало разделить его радости и надежды. А новообретенные сила и гордость уже вытеснили из его души прежнее крестьянское терпение.
Ой видел, что ему не справиться с волом – во всяком случае, обычным способом… И вдруг его осенило: да что теперь этот мол? Зачем он ему? Какой-то жалкий вол, когда под горой его ожидает великое изобилие золота и изумрудов! Он вознес хвалу Господу. Что еще остается делать, когда на тебя сваливается такое ошеломляющее богатство? Только благодарить Бога… Жертвенные дары надо бы принести. Да, жертву. (Вот оно – предчувствие вола!)
Укрепившись в решимости и злобе, человек схватил узду и потянул ее.