Елена — шикарная женщина, а Дженни была почти крестьянка. Пейзант». Я объяснил Линде, что Елена была женой русского поэта Эдуарда Лимонова, а Дженни полтора года была герл-френд другого человека — бедного вэлферщика и безработного, обитателя синглрум окупейшан отелей — нью-йоркца Эдварда.
Дженни поступила правильно, что ушла, или природа поступила правильно. Наши с ней отношения ничего нового ей не приносили, и хотя мы опять стали делать любовь, иной раз она была безразлична к моему члену, иногда очень редко счастлива, сексуально мы были несовместимы никак. Время от времени Дженни заговаривала о женитьбе, но я говорил, стараясь выглядеть грустным, что у нас нет пока денег для создания семьи, и она на время затихала, соглашалась.
Я не знаю, подозревала ли она, что у меня есть любовные отношения с другими женщинами, или считала, что я довольствуюсь ее скромной диетой, не знаю. Несколько раз, я помню, Дженни находила у меня в ванной женские вещи — часики, ожерелье, кольцо, и много раз обнаруживала женские шпильки на полу моей спальни. Но она предпочитала верить моим объяснениям, когда я говорил, что у меня оставался ночевать тот или иной из моих приятелей с девушкой, или другую, не всегда ловкую, ложь сочинял, а может быть, Дженни разумно не желала поднимать шума. Я все же думаю, что она не подозревала, какую бурную сексуальную жизнь я вел, а ведь у меня даже была зеленая книжка, в которую я записывал, чтобы не перепугать, свои любовные свидания. Порой у меня бывало две, а то и три разных девушки в день, и я своим донжуанством гордился, как подросток.
Как бы там ни было, к тому времени, когда Дженни вдруг меня оставила, я уже привык к бесконечному чередованию моей дружелюбности и признательности к ней с ненавистью к ней же, и раздражением. За что я был ей признателен — вы уже знаете, а раздражало меня ее плебейство. Например, как она сидит, растопырив жирные ноги (она начинала полнеть, господа), так что пизду было видать, ну не пизду саму, так ее трусы, а пизда была под ними, она ленилась натянуть или расправить свою длинную юбку. Длинные юбки она носила в подражание Нэнси, ее хозяйке, та всегда облечена в униформу — в волочащиеся даже в снег и грязь по земле платья.
Я бывало говорил ей: «Дженни, почему ты одеваешься, как старуха, тебе же 22 года? (Ей уже 23 года! Время текло.) И почему ты сидишь в такой вульгарной позе? Ты что, ленишься сдвинуть ноги?»
Она смеялась, а если я продолжал настаивать, она раздражалась и кричала свое неизменное: «Cut it out, Эдвард! Cut it out! He критикуй меня, я сижу очень естественно, как мне удобно, а другие пусть не смотрят, если им неприятно!»
Однажды я довел ее таким образом до слез. В тот день мне было особенно противно на нее смотреть: от вырванных зубов мудрости рожа у нее опухла, под носом опять был прыщ, она оскорбляла чувство эстетизма во мне. Я был та еще штучка, господа, но, ей-богу, можно было же за собой следить! Ведь она была рослая и симпатичная девочка, могла бы выглядеть куда лучше, могла бы чуть краситься, скажем. Я ей все это и сказал тогда, и она заплакала.
— Что ты меня все критикуешь и критикуешь! Ты как мой учитель! — всхлипывала она. — Вместо того, чтобы меня поощрять, ты заставляешь меня чувствовать себя ничтожеством…
Я сказал Дженни, что я тоже не всегда слушаю людей, но прислушиваюсь и думаю над их замечаниями, и если могу почерпнуть что полезное из их критики, то исправляюсь, учитываю. И ее я критикую, сказал я, не для того, чтобы ее унизить или доказать, что я лучше, а чтобы сделать ее лучше, ведь она мне не безразлична. Хитрый врун Лимонов.