Со свойственной мне практичностью я сразу же приступил к делу: начал рыть яму в общем коммунальном подвале под домом, там у нас и у наших соседей хранились уголь и картошка. Рыл я вечером, при керосиновой лампе, землю выносил на улицу в мешках и сбрасывал под огромные кусты бузины, росшие вокруг дома. На другой день я закладывал вырытую яму досками и забрасывал углем. Землянка моя мечталась мне с автоматами по стенам (кажется, в моем воображении автоматы свисали с крюков) и нарами для «ребят», я, впрочем, не совсем ясно представлял себе, что это будут за ребята. Я бы, может, и дорыл яму, и насладился бы наконец одиночеством своей несколько странной детской комнаты (назовем ее «русская модель» детской комнаты), но семья наша переехала в другой дом, и я не знаю ничего о дальнейшей судьбе этого вакуума в тяжелой украинской глине, надеюсь, в мою яму никто не провалился.
Исследуя комнату Генри — старшего сына Стивена Грэя, мне становится ужасно жалко себя и свою недорытую землянку.
«Бля, — думаю я, — дожил до тридцати четырех лет и ни разу не жил по-человечески».
Я заглядываю в ящики, разглядываю пристально цветные любительские фотографии счастливых детей, нюхаю клешню краба, щупаю статуэтку китайца, листаю каникулярную книжку о Банни-кролике, обозреваю с завистью чужую детскую ковбойскую шляпу, огромную стиральную резинку, пластилин, рапиру, все те мелочи, без которых ребенку никак не обойтись. Кусок старого дерева стоит на сундуке, чучело совы таращится с верхней полки. Желтый пол, синий мохнатый ковер, пробковая стена, к которой приколота алюминиевой кнопкой еще одна солнечная фотография: зеленое и голубое, четверо детей в траве, один высунул язык, и сквозь проход в скалах — голубое море. Уже несколько лет как Стивен Грэй с семьей обосновались навсегда в Коннектикуте, а дом сохраняется таким, каким он был тогда, когда они жили здесь. И детские комнаты.
На одной из стен в старой раме висит копия газеты с несчастливой «Лузитании». На «Лузитании», оказывается, даже выпускали газету. Последний номер от 7 мая 1915 года. Заголовки: «Дарданеллы», «Итальянский кризис», «Важная операция Японии», «Обильное употребление врагом газов против британцев». Объявление о предстоящем концерте в салоне: «Концерт в салоне!» А вот рапорт сэра Джея Френча с европейского фронта. Написан он во всегдашней манере, общей для военных сводок всего мира: попытка прикрыть и смягчить хуевое положение дел.
«Также утром три отделения совершили комбинированную атаку на позицию, недавно взятую нами в Буа де Палли. Эта атака достигла цели в приобретении врагом опоры на нашей передовой линии, но контратака позволила нам отбить почти немедленно половину холма…»
Хуй-то, думаю я, сэр Джей Френч, ночью они перебросят туда еще людей, главное ведь — зацепиться, и утром ваша передовая линия будет их тылом.
Рядом с лузитанской реликвией висит портрет: старый джентльмен в пенсне, с зеленым галстуком, наверное, дед или прадед. Дальше, на той же стене, но в общей раме — портреты джентльменов, получивших премии Эдисона, и сам Эдисон в центре. Главные двигатели прогресса, так сказать. В значительной степени благодаря этим благообразным джентльменам и их не имевшей границ любознательности, само существование нашего вида «homo sapiens» поставлено под угрозу исчезновения.
На противоположной стене — плакат в стиле «арт нуво», изображающий рыжеволосую женщину с обнаженным плечом, всю в цветах, задрапированную в цветы. Дама, в отличие от Фаустов в воротничках, вполне безобидна и даже не имеет имени.
За дверью, я открываю ее, — сюрприз: копия совершенно желтой газеты за 1919 год, тоже в раме, с портретом все того же старого джентльмена в пенсне и, по-видимому, его изречение, напечатанное огромными буквами под портретом:
«Люди хотят от нас эффективной работы и сервиса очень высокого качества.