Я их пасу и защищаю от врагов. Я бы жил с ними со всеми в одном доме, но они бунтуют, почти каждая хочет иметь всего меня, не довольствуется частью. Тогда приходится избавляться от бунтовщицы — заменять бунтовщицу свежей девочкой.
Они часто напиваются, мои девочки, потому что со мною им трудно находиться в нормальном состоянии, напиваются и охотно принимают драгс для храбрости, и именно тогда решаются на бунт.
И маленькая пианистка Наташа устроила мне что-то вроде бунта. Я сидел с ней в темном баре-сарае на Лоуэр Ист-Сайд и пил, конечно, «Джей энд Би», их компания должна мне присылать ящик виски ежемесячно за ту рекламу, какую я им делаю. «Эдвард Лимонов пьет только «Джей энд Би»». Наташка, как я уже упоминал, выглядит лет на двенадцать, двенадцать, конечно же, преувеличение, но по возрасту она почти годится мне в дочки, и это не преувеличение.
Мы гуляли. Где мы напились до этого, я не помню, но девочка моя, пьяно сморщив личико, ругала меня за мое безразличие к жизни, за нелюбопытство. Обвинение в нелюбопытстве было несправедливым, но я молчал, ей хотелось ко мне придраться. Дело в том, что все ее претензии сводились в конечном счете к чему-то вроде: «Ты особенный, ты единственный, ты же можешь, что же ты не такой, как нужно?» Переведя на нормальный язык, все это значило: «Почему же ты меня не любишь?»
Бар был холодный и огромный, основан был еще во времена хиппи, теперь же по-прежнему длинноволосый, лет под сорок бармен гигантского роста обслуживал панк-мальчиков и панк-девочек в кожаных куртках, с разноцветными торчащими волосами. Было в баре и несколько типов постарше, с синяками под глазами и небритых. Я молчал, куря сигарету за сигаретой, и пил свое «Джей энд Би». С возрастом я все меньше испытываю необходимость что-либо объяснять, тем более, что и по многократному опыту знаю — ничего объяснить нельзя, слова у нас выражают разный смысл у всех, у каждого свой, бесполезно.
Наташка закрывала лицо руками, открывала опять, говорила, что я пустой и циничный и ничего уже никогда не напишу интересного, а буду только повторять себя, она злилась, ей хотелось меня уязвить и ранить, ведь ебал я ее все реже и реже, надоедать стала. Я ей не возражал, ну наверное, ну да, может быть, я пустой и плохой, может, и будущего у меня нет, и литературного, и человеческого.
Я пошел в туалет. Дверь была грубо сбита из досок. Над писсуаром было жирно выведено «Fuck you!» Но чуть ниже чья-то добрая рука приписала «That is not nice». Точно, это было нехорошо так писать, что Fuck you. Когда я вышел, в баре бегала ласковая рыжая собака.
Моя собеседница держалась уже получше и стала настойчиво доказывать мне, что я должен купить себе роликовые коньки и (или) автомобиль. В моей жизни, считает она, не хватает скорости. Слушая ее, я выпил еще «Джей энд Би», но пьянее не сделался, а только подумал, что сидеть с Наташкой все же лучше, чем пить одному. Потом мы вышли, я впереди, руки в карманах, она чуть сзади — с сумкой. Я почему-то заинтересовался феноменом сумки и подумал: «Женщина без сумки всегда беззащитна. Женщины потому все с сумками, что там у них все, чтоб утром красивой нарисоваться. Девочки же в джинсах — только ключики да пару долларов, а сумки нет. А как женщиной становится, так сумка появляется. Наташка, значит, в женщины пошла, раз у нее сумка объявилась».
Она пошла, и крепко. Мы поехали ко мне. Кажется, в доме еще был Станислав, но мне не хотелось его видеть, мы тихо поднялись в мою комнату и добавили — выкурили джойнт и выпили еще. Потом, кажется, поебались, не помню. Утром я Наташки возле себя на кровати не обнаружил. Ну нет так нет, ушла, очевидно, пока я спал, — пожал я плечами и пошел в свою ванную с небесным светом умываться. Открыл дверь и…
Вся ванна была забрызгана кровью.