Бывают ли выходные у немецких офицеров?
И тут я узнал, что завтра мне предписывается подняться в определенный час, сидя у окна, дождаться появления Агнии во дворе, выйти и следовать за ней в двадцати шагах.
– Примерно.
– Из Берлина пришло письмо про ведьм. Бабушка Клара…
– Потом, потом, про бабушку Клару потом.
Она вышла из булочной и пересекла Литейный так, словно ни машин, ни трамваев не было в Петербурге. На той стороне женщина подбежала к ней, они расцеловались и медленно пошли в сторону наших дворов.
Ни свет ни заря я сидел в кухне и глядел во двор. По выходным дням русские спят безудержно, точно надеясь набраться сна на неделю вперед. В пустом дворе один мусорщик перегонял с места на место следы вчерашней жизни. О, как чудовищны в России метлы!
Я чуть не прозевал Агнию. Она прошла под моим окном так, словно не было никакого Лефорта. Я вскочил и с ноющим сердцем кинулся вслед.
Нева была ужасна в тот день. Всякий петербуржец считает ее красавицей, а я как увидел эту реку, так сразу и подумал, что в ней топиться хорошо. Вот что.
Река, разливающаяся весной, – это грозное зрелище. Но черная вода, вспухающая поздней осенью, – в этом есть что-то адское.
Мы прошли Троицким мостом, по деревянному настилу Иоанновского перешли в крепость, и двадцать назначенных шагов между нами были соблюдены.
Ветер катался меж стен, как гигантский мяч. Агния подставляла ветру мольберт, и ветер бесстыдно подталкивал ее сзади, она перебрасывала желтый чемоданчик в другую руку, ветер забегал спереди, и волосы ее взлетали. Я не выдержал, подошел и забрал чемоданчик.
– Боже! – сказала Агния, – я уж думала, не дождусь!
– Но двадцать шагов…
– Все, все, все. На пристань.
Ровно пятнадцать минут продолжалось наше рисование на пристани, известной под именем Комендантской. Меня Агния безжалостно выставила под брызги и ветер, сама укрылась под крепостной аркой и торопливо принялась за работу. Иногда она помахивала мне ладошкой, и я переходил туда, где было больше ветра, но меньше брызг. Потом она подавала другой знак, и я перемещался в тот конец пристани, где преобладала вода и дышать было почти невозможно. Наконец Агния оставила мольберт, встала, подбоченясь, и долго смотрела, как осыпают меня невские брызги. На том сеанс и окончился.
«Очень хорошо! – сказала мне Агния. – Осталось совсем чуточку».
Упираясь в пружинящий ветер, мы снова прошли сквозь крепость и некоторое время петляли по Петроградской стороне. Агния смотрела на номера домов и чертыхалась сквозь зубы. Иногда она как будто спохватывалась, останавливалась, и мы целовались. Так мы кружили, пока ветер не втянул нас под низкую арку, и Агния узнала двор, оживилась и потянула меня к узкому, лишенному двери проему.
Мы вскарабкались по узкой, будто проточенной червем лестнице, и заспанный человек отворил нам. Он тут же засобирался куда-то, хозяин этой студии, но прежде чем уйти, провел нас в комнату и строго указал на возвышение, где мне следовало находиться. Он походил вокруг меня и сказал, что фактура ничего и что если даром, так и вообще говорить не о чем. Он ушел, и Агния некоторое время тоже разглядывала фактуру.
– Удивительно, – сказала она, – каким ты боком ни повернешься, тебе идет и Нева, и крепость, и город… Знаешь, мой Лефорт, я думаю, что ты лучше настоящего. О, с настоящим я бы разругалась в пух и прах!
Я достал письмо из Берлина и подал его Агнии. Она долго любовалась конвертом и наконец сказала, что за такой почерк не пожалела бы десяти лет жизни.
– Таким почерком что ни напиши, все сбудется.
Агния смотрела на конверт, и лицо ее разгоралось. Я все же напомнил ей, что бабушка Клара – ведьма.
– Увы, увы, – сказала она. – Я и сама хотела бы в это поверить, но твой Ранке не ведьмин внук. Но вот что – ты все равно прочтешь мне письмо. Я хочу, я должна знать, от чего тебя предостерегают.