Пальмы подсвечены на фоне рыже-лилового неба, неба цвета леденцов, за дверью проходит женщина, громко кому-то бурчит — себе, может: «Это тебе не Ла-Манш», — а снаружи мальчишка-мексиканец в красном пикапе «шевроле» подпевает радио, и я совсем близко — протянуть руку и коснуться пустого печального лица, что смотрит прямо перед собой.
Я в телефонной будке на Центральном вокзале. Жарко — даже для декабрьского вечера. Возле будки три негра танцуют брейк. Я сажусь, выуживаю записную книжку, вдумчиво набираю материнский номер по отцовской кредитке. Быстро вешаю трубку, наблюдаю за неграми. Закуриваю, докуриваю, снова набираю. Тринадцать гудков.
— Алло, — наконец отвечает мать.
— Привет… это я.
— А-а. — В голосе — заторможенное волнение, он бестелесен, монотонен.
После паузы приходится повторить.
— Ты где? — неуверенно спрашивает она.
— Ты спала?
— Сколько… времени?
— Семь. — И еще: — Вечера.
— Да нет, — оцепенело говорит она.
— Я сейчас в Лос-Анджелесе.
— М-м. — Мать смущенно умолкает. — Зачем?
— Затем. На поезде приехала.
— И как… поезд? — после долгой паузы интересуется мать.
— Мне… понравился.
— А чего ж ты не на самолете? — устало спрашивает она.
Мимо проходит венесуэлец — видит меня, улыбается, но заметив, что я плачу, шарахается и поспешно удирает. Снаружи у тротуара стоит лимузин. У водителя — табличка с моим именем.
— Ну, хорошо, что ты вернулась… м-м-м… М-м, да. — Пауза. — Это же на Рождество, правильно?
— Ты говорила с папой? — наконец спрашиваю я.
— С чего… это я буду с ним… говорить?
— Так ты не знаешь?
— Нет. Я не знаю.
Я сажусь в салоне — поезд набирает скорость, уезжает из Лос-Анджелеса. Передо мной бокал, я листаю «Вэнити Фэйр», глотаю валиум. В салон заходят два серфера, пьют пиво с двумя девочками из колледжа, которые болтали про Лас-Вегас. Напротив меня садится пожилая женщина — утомленная, загорелая.
— Вы на север? — спрашивает она.
— Да.
— В Сан-Франциско?
— Примерно.
— Там так хорошо, — вздыхает она и прибавляет: — Наверное.
— А вы куда?
— В Портленд.
— Поезд туда едет?
— Надеюсь, — отвечает она.
— Вы из Лос-Анджелеса? — В голове гудит от валиума, от «Танкерея».
— Из Резеды.
— Замечательно, — шепчу я, листая журнал, безмятежная. Точно не знаю, где эта Резеда, лишь примерно представляю. Взгляд скользит по рекламе, что рассказывает мне, как лучше всего жить. — Как замечательно. — Я медленно протягиваю женщине журнал, и она его берет — так же, как я отдала, хотя, кажется, не хочет.
глава 6. Вода из солнца
Дэнни на моей постели — подавлен, потому что в ночь конкурса двойников «Дюран-Дюран» [37] какой-то брейк-дансер склеил Рики в «Одиссее» и убил. Видимо, Дэнни эту новость сообщил Бифф, теперешний любовник Рики — позвонил, добыв мой номер у кого-то на студии. Я вхожу, а Дэнни говорит:
— Рики погиб. Горло перерезали. Вся кровь из тела вытекла. Бифф звонил. — И все. Дэнни не шевелится, не рассказывает, каким тоном Бифф поведал эту новость, не снимает «уэйфэреров», хотя мы не на улице и уже почти восемь. Лежит, смотрит по кабельному какую-то религиозную передачу, и я не знаю, что сказать. Просто радуюсь, что он еще тут, не ушел.
Теперь из ванной, расстегивая блузку, юбку, кричу:
— Ты новости записал?
— Нет, — отвечает Дэнни.
— Почему? — спрашиваю я, а потом надеваю халат.
— Хотел «Джетсонов» [38] записать, — тупо отвечает он.
Я молча появляюсь из ванной. Подхожу к кровати. На Дэнни шорты цвета хаки и футболка «РАСПУСТИВ НОГИ» [39] , она у него с того дня премьеры на студии, где его отец — исполнительный продюсер. Смотрю на Дэнни, мое отражение кривится, коробится в темных стеклах, потом уношу блузку и юбку в гардеробную, закидываю в корзину. Прикрываю дверь, стою над кроватью.
— Подвинься, — говорю я.
Он не двигается, лежит себе и лежит.
— Рики умер. Из него вся кровь вытекла. Весь почернел. Бифф звонил, — холодно повторяет Дэнни.