Но что скажет о ней тот, кто видел её хотя бы раз? – танай мечтательно улыбнулся, представив полную чувственной прелести Аэллу ан Камиан. – Прекраснейшая, восхитительная владычица грёз, способная вселить любовь в самое грубое и жестокое сердце. Ей не потребуется и пяти минут, чтобы переубедить своего самого заклятого врага, считающего её источником зла, и после одной улыбки, пары взглядов и десятка слов, проникающих в самое сердце, её противник будет искренне верить в то, что всё, что бы ни совершила эта алайка в прошлом и что ни совершит в будущем, несёт в мир лишь благо и красоту. И всё это почему? – задал вопрос Ирсон и тут же сам на него ответил. – Да потому, что она алайка. За это вас всех и ненавидят так много существ – им приходится поддерживать свою репутацию, соблюдать законы, быть верными своему слову и лишать себя многих доступных им радостей ради того, чтобы их уважали, любили, да просто говорили с ними на равных. Вам же всего этого не надо делать. Вы прекрасны, и посему вам прощается практически всё. А ты этим даром твоей богини совсем не пользуешься. Равно как и другим – своей алайской интуицией: то ты во власти чувств совершаешь поступки, которые считаешь неправильными, потом, естественно, о них жалеешь и впадаешь в уныние; то, что кончается обычно ещё хуже, начинаешь рассуждать и делать выводы. Ты можешь быть идеальной только в том случае, если перестанешь к этому стремиться и начнёшь доверять своей природе.
Закончив эту длинную речь, Ирсон надолго замолчал, чтобы дать Аниаллу обдумать его слова. Танай и алайка сидели друг напротив друга, опустив глаза и напряжённо думая каждый о своём.
– Всё почти так, как ты говоришь. Это было бы верным, если бы не одно «но» – внутри меня есть инородный кусочек чужой воли. Я не могу с этим справиться – он подчиняет меня себе время от времени и заставляет делать разные вещи, очень добрые и полезные, я не спорю. И знаешь что, в этот момент, когда я исполняю то, что эта частичка Тиалианны желает, когда продумываю, планирую и осуществляю попытку вызволения того или иного существа из мешающих ему встать на его Путь условий, – я испытываю истинное наслаждение. Но потом, – Аниаллу улыбнулась какой-то странной улыбкой, – потом этот голос Тиалианны в моём сознании замолкает, и я снова начинаю смотреть на мир своими собственными глазами – глазами алайки. Словно прозрев, алайка Аниаллу вспоминает, что она не танайская жрица, которая получает огромное удовольствия от самого факта, что помогла кому-то ступить на его истинный Путь, делающий и его самого, и окружающих счастливыми. О нет, Алу вспоминает, что она эгоистичная, свободолюбивая и самовлюблённая дочь Аласаис. И меня начинает бесить, что я опять потратила время на совершенно не интересные мне вещи и цели, которые силой навязаны мне. Это невыносимо, Ирсон!
– Ну тогда надо найти в жизни что-нибудь настолько интересное тебе самой, что не позволит твоей «тиалианнской» части брать верх. Якорь.
– Ради этого я и закончила диреллейник, – улыбнулась Аниаллу, – я буду очень стараться справиться с этим, Ирсон. Я решила ещё тогда, когда сложила с себя титул тал сианай. Но оказалось, что этого мало – то, что внутри меня, так просто не изживёшь.
– Я не могу понять одного, почему же тогда Эталианна так счастлива?
– Господи, Ирсон, это же так просто! Та часть Тиалианны, что есть в ней – голос богини, звучащий в её сознании, – никогда не замолкает. Эталианна – она, скорее, танайка, чем алайка, дух змеи прижился в её сердце. И именно по-танайски она счастлива. От нашей расы в моей сестре остались лишь внешность, способности, очарование и жизнерадостность – больше ничего. Она беззаботна, и в душе её покой и счастье.