Начальство старается "ее" обходить, так как "дама" она нервная, истеричная, может и огреть чем ни попади, а увидев какого-нибудь чужого, случайно забредшего в наш лагерь начальника, тут же скидает портки и, нагнувшись, демонстрирует выколотые на ягодицах голубые глаза. У Любки гипертония, порок сердца да к тому же вместо нормальных рук - одни ладони (пальцы "она" отрубила, спасаясь еще в те годы от работы), и потому "она" признана нетрудоспособной. Любка так давно сидит, что лагерь окончательно утратил для "нее" значение кары, и "она" громко повествует о том, как проведет одну-единственную неделю на свободе. "Откидываюсь я, мужчины, в одна тысяча девятьсот семьдесят седьмом году 25 января, - сладким напевным голоском рассказывает "она" во время прогулки. - Сразу еду в Москву-матушку, покупаю новую малированную миску с цветочками... да... рубля за два, а то и за три... и мохнатое полотенце с красными петухами... Да... Потом весь свой капитал - у меня ведь 65 рублев на счету! - пропиваю с мужчинами... Яблочков бы не забыть, я их, почитай, годков двадцать не едала, да... и на другой день иду к этому поганому Сталину Руденке, скидаю портки и говорю...". "Кто тебя, старую дуру, к Руденке пустит!" - перебивают "ее". "Ну тогда подхожу к первому милиционеру и говорю: "Вы, жандармы, Гитлеры тухлые, а ну, сажайте меня обратно! Срать я хотела на вашу колхозную свободу!.. Только не к политическим, а к ворам... к молоденьким ворам. И - эх!" - визжит "она" разухабисто и призывно шлепает себя беспалыми ладонями по ягодицам.
(Здесь утрачена часть текста.)
Никто из новичков, особенно молодых, не застрахован от тяжкой "женской" доли. Но даже и в другие, более откровенно-ножевые времена, как бы вор ни пылал страстью к какому-нибудь смазливому "красюку", он не спешил насильничать - "законней" и безопасней принудить пассию к "добровольному" сожительству, сперва так или иначе деморализовав ее, коварно загнав в безысходный угол, где выбрать можно лишь один из двух ножей - железный или кожаный.
Профессиональные уголовники - порой проницательные сердцеведы. Они знают, как важно ошеломить жертву, вызвать у нее моральное замешательство, навязать ей чувство вины, заставить оправдываться: кто оправдывается - уже не боец, кто объясняется - наполовину побежден. Знающий правоту свою иной раз и ножа не страшится, даже толстый фраер в ночном переулке может ради имущества своего не пощадить живота своего и, обезумев от праведного гнева и страха, учудить нечто героическое. Но если правота его под вопросом, он куда смиренней. Надо заставить его оправдываться.
- Дя-я-денька, дай часы поносить, - канючит малец.
Почтенный обыватель, сперва опешив, наливается гневом:
- А ну, иди, иди отсюда, пока милицию не позвал... Ишь ты! Сопляк, а туда же - часы ему!
- Дя-я-денька... - не отстает тот, нахально цепляясь за полы пальто.
- Ах, наглец!.. Брысь!
Оборвыш шлепается на землю и ревет что есть мочи. Из ближайшей подворотни мгновенно выворачиваются двое-трое громил:
- Ты чаво, гад, над пацаном измываешься?!
- Да я... да он, - заикается тот. - Понимаете ли...
Но поздно - его уже колотят... за мальца, а заодно и обирают его до нитки.
Способов загнать жертву в западню много. Обычно "авторитетный вор", облюбовав "красюка", демонстративно приближает его к себе, пока тот не привыкнет к заискивающей почтительности. Потом втравливает его в карточную игру и оплачивает его долги, но, когда они достигают значительной суммы, вдруг впадает в гнев и требует вернуть все истраченные и проигранные деньги. Но где их взять? Вчера еще в почете, вчера еще он сам травил, избивал, а то и участвовал в убийстве "неплательщиков", а сегодня... Кругом виноват, всякая шавка, недавние льстецы и лизоблюды теперь язвят и оплевывают его всенародно. И сроку всего два дня...