Что же до русской прозы, то я, действительно, читал как-то в "Огоньке" рассказ Хлесталова о нравах Бутырской следственной тюрьмы, которой, как следовало из текста (а в подтексте уже не было нужды), автор отдавал все-таки предпочтение перед родными психбольницами. Рассказ существенно уступал "Балладе" по части пресловутого русского языка и, конечно, сюжета, изобиловал физиологическими подробностями, мятежным сарказмом и навязчивыми воспоминаниями о половых актах - словом, лежал вполне в русле перестроечной диссидентской прозы, многословной, залитой спермой и "беспощадным" голым светом стосвечовой лампочки без абажура. Подозреваю, умный Хлесталов правильно понимал природу своей славы и догадывался о ее узко региональных свойствах. Мир чистогана отпугивал умного Хлесталова своей деловитой свободой, равнодушной к былым заслугам. За каким же чертом едет он сейчас, в девяностом почти году, когда по крайней мере в нашем столичном городе закипела жизнь и развязались языки? К тому же Марго, как было мне, радиослушателю, известно, вовсю шарашит для своей развязной станции в Москве... Я пришел в назначенный час. Народу было много, но не так, как обычно бывает на проводах, когда на всех лестничных клетках клубятся смутно знакомые друг другу гости и двери незаперты до утра. Все добро уже уложено. Оставались одни голые стены да стол - но зато нормально накрытый, а не бутерброды по углам. Приличная публика, даже один военный. "Подполковник Токарев, представил его Хлесталов, обнимая нас обоих и как бы понуждая обняться и нас. - Образец уникального человеческого упорства". Он напоил меня шампанским, эта упорная сволочь подполковник, хотя всем известно, как ненавижу я вашу шепелявую газировку, и приглашал к сотрудничеству: у тебя открытый взгляд, говорил офицер, но бороду, извини, придется сбрить. Суламифь уже надела халатик, - а эта скотина все хрипела мне в ухо: "Как думаешь, где он прячет рукописи?" Наконец выпроводили всех и Хлесталов сел в прихожей на пол, вытянув ноги поперек коридора. - Миха, я вижу, ты за что-то сердишься на меня... А мы, может, никогда больше не увидимся, - с трудом проговорил, пытаясь из своего партера сфокусироваться на зыбкой моей фигуре. - Я, конечно, болт забил, кто там чего обо мне думает... но тебя я люблю, кх-кх. Прошу: поговорим, старичок... Подними меня. Мы, как встарь, утвердились на кухне, чтобы не будить старенькую детку Суламифь, уснувшую со скорбно поджатым ротиком. Хлесталов был озабочен; не осталось и следа от его судорожной веселости. Долго копался у себя в карманах, сопя: "Да где ж она, где ж ты, красавец, куда ж я тебя захерачил..." Наконец извлек сложенную вчетверо бумажку, развернул и сунул мне под нос: "Полюбуйся. Нравится?" Это был ксерокс казенного бланка с каким-то списком. Одна фамилия в списке отчеркнута маркером. Рядом в кавычках - "Краснов". Потом - дата, еще какие-то цифры. Сверху на бланке гриф "СС ДВП". Видимо, "совершенно секретно, для внутреннего пользования"? - Именно, для внутреннего. А теперь будет для внешнего! - Хлесталов довольно захохотал и ударил меня по позвоночнику. Вот какую историю в духе анамнеза услышал я от Хлесталова. - Пару лет назад я, модный писатель и авторитетный диссидент, персонаж советологических сплетен, короче - популярная фигура прозападной московской тусовки, привычно балдел в лучах неожиданной и, допускаю, незаслуженной славы, пользуясь щедротами известной тебе Марго Оболенской. О нашей связи знала вся Москва, знала, конечно, и Суламифь. С этой Марго я вконец обезумел. Я тебе не говорил, старичок, но ведь мы с Суламифью давно не это самое... - Хлесталов произвел вульгарный жест, хлопнув ладонью по кулаку. Жили по-соседски, спали в одной постели - ноль эмоций. Я прекрасно к ней отношусь, она святая, жизнь мне сколько раз спасала, я безумно ей благодарен...