Все трое, как автоматы, отдали воинскую честь. Они и не подумали опускать шлагбаум.
В Таллинне я припарковал "Форд" на площади Выру. До явки оставалось двадцать минут, которые я употребил на завтрак с безвкусным прибалтийским кофе, приторными круассанами и рюмкой горячего глинтвейна в баре "Каролина". При свете дня я убедился, что зеленоватый цвет двух ваз у входа в бар остался таким же, как и пять лет назад. Марина бросила в них монетку, "чтобы вернуться".
Вдруг я подумал: из трех ночей, проведенных в Лохусалу, молодцы с белесыми бакенбардами пропустили одну - когда приезжала Марина.
Жизнь, которую я вел, в любом человеке выработала бы склонность верить в невразумительные предощущения и учитывать их в своих действиях ещё до того, как они становятся вразумительными.
Триста лет назад плотной массой, раскинувшейся на десятки, а может, и сотни километров, азиатские крысы ринулись из степей через Волгу в Европу. Миллионы были сожраны хищными птицами, разорваны рыбами в реках, занесены снегами и затоптаны сородичами. Но завершившие поход и рассеявшиеся по Европе уже не были теми крысами, которые вылезли из своих нор в Азии.
Притчу рассказывал покойный папа. Советовал приберечь в памяти на случай, как говорил он, если доведется оказаться среди родимых осин. Не знаю, помнил ли он, что Иуда повесился именно на осине. В любом случае, осины в России, и не только они, родными не показались. Я стал крысой, которая забыла, из какой норы вылезли предки. Не помнила этого и Марина, так что и малейшей основы - вроде, скажем, землячества - для того, чтобы ей верить, у меня никогда не было...
Потягивая глинтвейн, оказавшийся необыкновенно вкусным, я боковым зрением приметил, как напряженно натянут ремешок махровой лимонной сумочки через плечо полноватой девицы с лимонной же пластиковой заколкой в волосах. Такого же лимонного цвета нитяные перчатки высовывали растрепанные пальцы из-за борта черной куртки с молнией, куда они были небрежно заткнуты. Пушка в ридикюле?
Девица спросила горячего шоколада.
Я бы завершил эту часть рассказа несомненно талантливо: "И снова меня спасла наблюдательность. Как обычно, я первым выхватил оружие".
Невразумительные предощущения могли завести далеко. Неужели я трусил?
Террористка достала из лимонной сумочки термос и, погрев о высокую фарфоровую чашку ладони, слила в него исходивший паром шоколад.
Скелет Велле, едва я вошел в лавку, снизошел до выхода из-за прилавка и рукопожатия. В салоне за ширмой Ефим Шлайн, распластавшись на диване, по-гусиному вытягивал шею, исхитряясь в полулежачем положении отпивать из большой чашки куриный, судя по запаху, бульон.
- А-а-а, - сказал Ефим, шмыгая носом и всесторонне рассматривая пирожок с печенкой, который держал в замасленных пальцах.
- Деньги принес? - спросил я.
Марика едва ли не швырком поставила передо мной такую же чашку. На ней под мрачноватой обезьянкой по-английски значилось: "Не трогайте меня, я переживаю кризис".
- Спасибо, - сказал я Марике. - Я позавтракал. Я бы не отказался от чашки настоящего кофе.
Хромоножка вышла менять угощение.
Я отметил для себя, что картонные коробки с рисунком черепахи на торцах, обмотанные синей клейкой лентой, исчезли из салона. Тени наружных решеток при свете дня четко вырисовывались на окнах за легкими вертикальными жалюзи. Переносную телефонную трубку заменил полноценный аппарат с факсом и автоответчиком.
- Обстановка совершенно усложнилась, - сказал Ефим.
- Это мы проходили вчера, - ответил я. - Деньги с тобой?
- Здесь. Но нужны гарантии, что они...
- Дубровин одалживает под проценты, значит? Контора разоряется дальше?
- Не ерничай. Деньги непосредственно от меня...
- Давай тогда...
- О господи, - сказал Ефим и вздохнул.