«Для этого верить надо, а у меня с верой не очень. В церковь не хожу, службы не отстаиваю, не исповедуюсь».
«Иногда не через веру к молитве приходят, а через молитву к вере. Ты попробуй. И чтобы исповедаться, не обязательно в Бога верить. Ему и того достаточно, что ты душу раскрыл».
«И вы молились? Тогда, в сорок первом?»
«И я, и мать. В те дни многие о вере вспомнили. Толковали между собой: отступились вот и воздаяние. Только с этим не все соглашались, потому что Господь милостив. Иконы жгли, колокола сбросили, церкви в амбары превратили, но чтобы за это войной карать?»
«И как оно там было, на рву?»
«Тяжко. Деревенские еще ничего, держались, они к такому труду привычные, а вот была там учительница из райцентра, худенькая, беленькая, лицо в конопушках, так она копала, копала, да вдруг осела и глаза закатились».
«Умерла?»
«Отходили. Побрызгали водой, она в себя и пришла. Но больше ее к тачкам и лопатам не подпускали. Она с детьми возилась, я же не одна там была, ребятишек хватало. Те, что постарше, воду носили. Упаривались люди, а мы им кружки с водой. А маленьких совсем на телегу сажали, и она, учительница эта, с ними ездила. На телеге бочка, вокруг ребятишки, а старшие рядом шли, с кружками. С этой телегой мы везде побывали и на рву, и на блиндажах. И в том сорок первом, и в следующем, в сорок втором. Только на следующий год у нас уже другая коняга была».
«А чего так?»
«Ту, первую, осколками посекло. Наверное, вылечить можно было, не так уж сильно побило, но лечить не стали съели. Тут как было Уже в конце июля стали ров копать, траншеи всякие, доты строили, для них цемент и железо на пароходах по озеру подвозили. Работали как оглашенные, жилы рвали. Ну я уж говорила, да и что говорить Когда немец подошел, тут его и остановили, перед самым Покровским. Дальше не пустили. А снаряды ихние залетали. Сначала пристань сгорела, та, что у Мизинца была. Потом храм по камушкам разнесли, одно крыльцо уцелело. Все еще дивились: стен нет, а крыльцо есть, и ступени, по ним поднимешься, а за ними ничего кирпичи, полынь и погост с крестами. Два года друг против друга наши с немцами простояли. Егорова поправила платок, синий в цветочек, с узлом под подбородком. Нас-то, покровских и полымских, в конце сентября в райцентр вывезли. Сомнения были, что удержатся наши. А они удержались. Весной разрешили вернуться, это когда немцев чуток отодвинули. Воротились и мы с матерью. Дом наш цел оказался. В нем солдаты постоем стояли. Загадили, конечно. Но другое хуже Осенью мать захоронки сделала. Картошки немного спрятала, мешок с крупой, полкадушки капусты квашеной. Очень мы на эти захоронки рассчитывали. Так нашли их солдатики, и ту, что в погребе была, и ту, что в огороде. Подмели начисто. Им, конечно, тоже несладко было зимой-то. Мать как разор этот увидела, так и забилась. Кричала, что все уж теперь, не выжить. За неделю до этого она похоронку получила на мужа, отца моего, и не отошла еще, не смирилась. В общем, остались мы вдвоем на всем белом свете, а в избе втроем».
«Втроем?»
«Тося с нами была. Та самая учительница. Антонина, а для нас Тося. Мы в райцентре у нее жили, а весной она с нами поехала, потому как работа кончилась».
«А что за работа?»
«Ох, ты ж, старая, скачу с пятого на десятое. В райцентре мать с Тосей в заводи работали. Речка там есть, да ты знаешь, небось, она к монастырю тянется. Речка невеликая, болотная, но перед озером широкой становится. Вот это место мы заводью и называли. Там перед зимой пароходы укрыли. Прижали к берегам, под деревья, чтобы с воздуха видно не было, и оставили до весны. Но немец их разглядел, бомбил, попал во многие, но ни один не утоп, они в лед вмерзшие были. Ну так вот При пароходах этих были будки с печками, и сторожа в них. Потому как без сторожей нельзя, на пароходах приборы разные, и вообще объект. Вот такими сторожами моя мать с Тосей и числились. Двое суток на дежурстве, сутки дома. Так всю зиму и просторожили. А по весне, как лед на озере вскрылся, в заводь бригаду ремонтников прислали, чтобы, значит, пароходы на воду вернуть. Тут надобность в сторожах и отпала».
«И вы поехали в Покровское».
«Ну да. И Тосю с собой взяли. Она же одинокая была, и работница никакая. Школьников еще осенью дальше вывезли, эвакуировали, а сторожихой ее мать моя пристроила, она и опекала. И куда ей было податься? Или с нами, или в могилу с голодухи. В общем, приехали мы, а захоронок-то и нет, выгребли. Поубивалась мать, и Тося с ней, потом сели они и стали рядить, что дальше делать. Колхоза нет, скотины нет, сажать-сеять нечего, да и немца хоть отогнали, а он все равно тута, недалеча, постреливает. Отправились они тогда к командиру полка, что оборону держал, у него в Покровском командный пункт был. И вот же добрый человек, не отмахнулся. Стали они продукты и другое разное, что требовалось, по окопам развозить, и в Полымя ездили, и дальше по берегу. Телегу им дали с лошадью, а Тося ее как увидела, так и разревелась. Та самая! Ну лошадь та самая, на которой минувшей осенью она воду возила. Только недели не прошло, как приметили их немцы и снарядом! Они, мать моя с Тосей, как раз лодку нагружали. Ее с Косого острова прислали, там тоже наши были, пулеметчики. И вот грузим мы лодку»