Раздалась толпа у дверей, вывели строгие штатские молодые люди человека в белом и с белым лицом. Подвели к фургону, распахнули перед ним створки двери. Со стороны поглядеть, почет оказывают. Даже подсадил один, поддержал. Из глубины фургона человек в белом оглянулся, кого-то выискивая в толпе белыми глазами.
Белкин нырнул за Геннадия. Створки двери сомкнулись. Стронулся, покатил фургончик.
- Вылезай, уехали, - сказал Геннадий. - Другом тебе был?
- Какой друг?! Какой еще друг?! Я бы его собственными руками задушил! Белкин выскочил из-за спины Сторожева, кинулся прочь от магазина, вспомнив свою пробежечку, но с таким ускорением побежал, что Геннадий едва его настиг.
- Куда теперь?
- Беги к Кочергину... Скажи ему, что случилось... Про наручники, про наручники не забудь...
- Да не гони ты так, не рви стометровку.
- Скажи, что Митрич успел шепнуть мне... Вот эти слова... Не спутай... Он шепнул: "Шорохов жив... его работа... предупреди..."
- Сам и скажешь. Да не гони ты! Никак не приноровлюсь.
- Нет, мне в этот дом теперь нельзя! Нет, я теперь побегу, побегу, побегу...
Белкин свернул в переулок, не в тот, каким шли к магазину, а в другой, в противоположный.
- Да куда ты?
- Еще проследят, поплутаем... Не заметил, они меня не заметили?.. Когда Митрич ко мне качнулся, они не обратили, не усекли меня?.. Не заметил?..
- Слушай, не паникуй. Если виноват, все равно достанут. Не паникуй, противно с тобой рядом бежать.
- А ты и отваливай от меня, отваливай. Незачем нам вместе.
- А записка? Куда ее теперь?
- Отдашь Кочергину. Он писал, не я писал. Порвет. Опоздала записочка. Я - предупреждал! С бабой, вишь, время глушит! Зажмурился!
В том переулке, в который они заскочили, на углу, где сбегались еще два переулочка, стоял фруктовый павильон, новенький, сверкающий пластмассой и стеклом. В нем шла торговля. Трещали раскрываемые ящики - подсобляли бойкие мужички, - а в ящиках чернел, желтел, розовел виноград. И будто небо заголубело над павильоном, будто море проглянуло синее за его ядовито-зелеными стенами. А воздух в переулке стал терпким, мускатным. Торговала женщина, под стать этому на миг югу, на миг морю. Броско-красивая, яркая, даже избыточно яркая. Пышные волосы в красных заколках. На сильной шее всякие-разные золотые цепочки, на пальцах с красными ногтями приметные и издали перстни, запястья, как наручниками, скованы браслетами. А вот платье было на ней черное, траурно черное. И косынка, в азарте торга сползшая на плечи, была черной, траурной.
- Видали, он ее намахал, а она по нему траур нацепила! - Белкин даже повеселел на миг. - Видали! - Он кинулся к павильону, растолкал очередь, крикнул продавщице: - Да сними ты траур, глупая женщина! Жив он! Выходила его та баба белесая! - Сказал и припустил в сторону.
А продавщица, уронив полные руки, замерла, прикусив яркие, с поплывшей помадой губы. И в очереди все стихли.
- Жив... - Но она не знала, эта женщина, радоваться ли ей, нет ли, она растерялась, чему отдать сейчас душу. Вот только косынку догадалась сдернуть. И принялась за работу, потускнев, постарев лицом.
- Кто жив-то? Про кого ты ей? - настиг Белкина Геннадий, следуя за ним скачками, как прыгун какой-то. Тот - семенил, этот - скакал, со стороны смех, да и только.
- Шорохов жив! Павел Шорохов! Я же тебе велел передать.
- А кто он - этот Шорохов? Чего вы так его испугались?
- А это тебе пусть наш Рем объяснит. А я побежал, побежал, побежал... Белкин прикрикнул на Сторожева: - Да не гонись за мной! Отстань, кому говорят!
Геннадий остановился, провожая глазами семенящую, трясущуюся, сгорбившуюся фигуру.
7
Уже вечер начался. Но в июле вечер долго кажется днем. Закатное солнце печет не хуже утреннего, и в их Последнем переулке все так же было знойно, душно, безлюдно.
Куда идти? Домой? Есть захотелось. А - записка? Ее надо было вернуть.