Елена поняла, что все эти люди любили Элеонору. Что они действительно искренне переживают потерю. Их взгляды напоминали Елене глаза тюленей-детенышей, пойманных за хвост охотниками, которые вот-вот размозжат их головы о камни. В них отражались безмерная обида, жалость и мольба. Как странно - Елена всего этого не чувствовала. Голова ее работала четко и спокойно. Тот, с кем разум идет рядом, не бросится вниз с моста. Она и вправду как бы стояла на мосту и смотрела на печальную процессию, которая где-то вдалеке медленно двигалась вперед. Она знала, что должна во что бы то ни стало спуститься вниз извилистой тропкой, чтобы присоединиться к ней. И все-таки по-прежнему стояла на мосту и смотрела.
Елена чувствовала на себе любопытно-вопрошающий взгляд Тодхаузена, который без слов говорил: "Ведь это ее мать, ведь она уходит в вечность?!"
Елена смотрела на свой букетик и лихорадочно думала о пуповине страха и тоски, что должна была бы связывать ее с Элеонорой. Если же она не чувствует этой связи со своей матерью - возможно ли такое вообще? Никто и никогда больше не подарит ей жизнь. Но и отторженность никогда уже не будет такой горькой.
Три старика, которым помогал Тодхаузен, поставили гроб на телегу. Петерис, сосед-бобыль, успокаивал коня, взятого у кого-то на время. Желая выказать особое почтение, Петерис обрядил его в траурную упряжь. Коняга, не привыкший к шорам на глазах, фыркал и тряс головой. На Елену после всего пережитого при виде убранной в траурную упряжь лошади напал смех. Она затаила дыхание и прикрыла лицо цветами. Уголком глаза она видела, что и Тодхаузен кусает губы, сдерживая отнюдь не слезы.
Смерть не может быть причиной смеха.
Елена вспомнила себя в детстве сажающей картошку на огромном поле. Воздух наполнен птичьим гомоном, и - картофелина за картофелиной, глазками вверх. Внезапно старик сосед, который гнал борозду, выпрямился и, сняв с головы шапку, почтительно обернулся к дороге. Елена тоже посмотрела из любопытства. Кого-то везли хоронить.
Смерть не может быть причиной смеха.
Подавив внезапное веселье, Елена вспомнила темный, крохотный театральный зальчик и едва освещенную сцену. В монологе, который казался бесконечным, какой-то чудак, скорее всего, гений, мучился поисками смысла. И все это происходило на фоне сменяющихся зеленых, синих, красных огней. В короткой паузе где-то угрожающе скрипнули давно не смазывавшиеся оконные петли, на сцену ворвался ледяной ветер, и раздался громкий крик не то ворона, не то чайки. Усталый актер читал стихи о могиле, об одиночестве, о призме смерти. Магнитофон заело, и крики чайки превратились в икоту. Актер сбился и запутался в строчках монолога, как птица в силках. Зал смеялся, словно его щекотали. Гений пришел в отчаяние и застрелился. Чайка после громоподобного выстрела продолжала все так же икать. Через минуту сконфуженный актер кланялся веселой толпе зрителей.
Небольшая похоронная процессия не спеша двигалась в сторону кладбища. Петерис, сосед-бобыль, придерживал лошадь, успокаивая ее, за телегой чинно вышагивал Адальберт, за ним Елена и семеро провожающих.
Под монотонный перестук тележных колес в голове у Елены еще раз гулко прозвучало: "Никто и никогда больше не подарит ей жизнь". И впервые после пробуждения под грецким орехом она испытала что-то похожее на печаль. Только и остались у нее что обрывки воспоминаний:
как в детстве она тосковала о матери, взрослой любимой женщине, к которой можно прижаться...
как пряталась она в дровяном сарайчике, когда, недолго погостив, должна была быть увезена чужими людьми обратно в город...
как никогда не видела она грустных глаз Элеоноры в момент расставания...
как ее любовь к Элеоноре сменилась сначала ненавистью, потом безразличием...