- Ну, Сережа, мы лучше об этом не будем говорить! Я не могу заниматься общественными делами. Женщина, имея детей, должна жить для них - это мое глубокое убеждение.
Сергей изумленно вытаращил глаза.
- Какое же это общественное дело - каломелю или хинину дать ребенку?
- Мы делаем для народа все, что можем. Благодаря Борису в нашем уезде прибавлено восемь новых фельдшерских пунктов, увеличена сумма, отпускаемая на лекарства... Мы за это имеем право не подвердать опасности Коку. Я могу жертвовать собою, а не ребенком... Владимир Николаевич, что ж вы себе лафиту не наливаете? Боря, налей Владимиру Николаевичу... Нет, право, эта молодежь - такая всегда прямолинейная,- обратилась она к Токареву.- Недавно продали мы наше мценское имение,- только одни расходы с ним. Сережа смеется: будете, говорит, теперь стричь купоны?.. Я решительно не понимаю,- что ж дурного в том, чтоб купоны стричь? Почему это хуже, чем хозяйничать в имении?
- Я ничего против купонов не имею,- возразил Сергей с легкой улыбкой.Но Борису Александровичу не восемьдесят лет, чтобы сидеть на ворохе бумаг и резать купоны.
- Это все равно. Мы не имеем права рисковать капиталом.
- Почему так?
Марья Михайловна поправила кольца на белых, мягких пальцах.
- Деньги от мценского имения целиком должны остаться для Коки.
После цыплят подали мороженое, потом кофе. Сергей перешептывался с Таней. Будиновский курил сигару и своим медленным, слегка меланхолическим голосом рассказывал Токареву об учрежденном им в Томилинске обществе трезвости.
- А какую прекрасную публичную лекцию в пользу этого общества прочел у нас недавно Осьмериков, Алексей Кузьмич,- обратилась Марья Михайловна к Токареву.- О рентгеновских лучах... Это учитель гимназии нашей,- такой талантливый человек, удивительно! И как его дети любят! Вот, если бы у нас все такие учителя были, я бы не боялась отдать Коку в гимназию.
- Действительно, удивительно дети его любят,- сказала Варвара Васильевна.- Весною встретилась я с ним на улице, идет в целой толпе гимназистиков. Разговариваю с ним, а маль-чуган сзади стоит и тихо, любовно гладит его рукою по рукаву... Так жалко его, беднягу,- в злейшей чахотке человек.
- Только ужасно долго он лекцию эту читал,- улыбнулась Марья Михайловна.- Два часа без перерыву. Хоть и демонстрации были, а все-таки утомительно слушать два часа подряд.
- Да, у нас вообще не привыкли долго слушать,- сказал Токарев.- Вот в Германии, там простой рабочий слушает речь или лекцию три-четыре часа подряд, и ничего, не устает.
- Так это почему? Они сидят себе, пьют пиво и слушают; женщины вяжут чулки... Когда чем-нибудь занимаешься, всегда легче слушать. Да вот, например, мы иногда с Борисом читаем по вечерам "Русское богатство". Я читаю, а он слушает и рисует лошадиные головки. Это очень помогает слушать.
Сергей расхохотался.
- Ч-черт знает, что такое... Лошадиные головки... А ведь остроумно вы это придумали!
Он смеялся самым искренним, веселым смехом. Будиновский сконфузился и нахмурился.
- Ну, Маша, что ты такое рассказываешь? Просто, я вожу машинально карандашом по листу, а по твоему рассказу выходит так, что без лошадиных головок я и слушать не могу.
Марья Михайловна стала оправдываться.
- Нет, я только говорю, что это все-таки помогает сосредоточиваться. Ведь, правда, как-то легче слушать.
Сергей несколько раз замолкал и опять прорывался смехом. Таня скучала. Варвара Василье-вна перевела разговор на другое.
Опять раздался звонок. Вошел господин невысокого роста и худой, с большою, остриженною под гребешок головою и оттопыренными ушами; лицо у него было коричневого, нездорового цвета, летний пиджак болтался на костлявых плечах, как на вешалке.