Той осенью 1948 года Полянские провожали в армию старшего из сыновей Николая. Стол собрали всем кварталом; народ на переселении дружный, да и война людей сплотила, хоть прибывших в тыл, хоть местных. Но брат и до части доехать не успел, а уже понеслась ему вслед телеграмма с лихой вестью: у мамы их отравление, сепсис, летальный исход. Тринадцатилетний Володя, белоголовый и долговязый, смотрел в гроб и не верил, что синие губы покойницы могли целовать его каждый день спросонья и на ночь. Что пальцы, судорожно и коряво сцепленные, так часто шебаршили волосы на его голове. Что ушёл навсегда бледный румянец мамочки, такой красивой, такой хрупкой белизной и сложением. Что косы, спрятанные под церковный платок, теперь точно не отрастут. Мама остригла их, когда пришла похоронка на отца, и за восемь лет дошли пряди до плеч, а ниже спускаться не хотели. Володя любовался материнскими волосами, русыми, шелковистыми. Он был той же породы: голосок звонкий, кожа белая, пух на голове, как у гусыни подпушка мягкая и короткая. Среди местных казахов, переброшенных в тыл украинцев и молдаван, меж корейцев, японцев и уйгур, каких в бывшем городе Верном тоже почему-то было немало, выделялся пацанёнок ростом и видом. Звали его Боголовый. А старухи, пристально заглядывая в мальчуковые шарики, ещё дразнили лупоглазым. «От мужа ли малец? Не нагуляла ли где его Анастасия? В ссылках, откуда прибыла к нам семья врага революции, говорят, всякое бывало. И смотрители звери, и заключённые не человечнее. Пока муж строил Беломорканал, жена могла и полюбовника завести. Может вовсе и не по прихоти, выживал в те годы каждый по-разному. Иначе почему при коренастом и чернявом отце второй его сын вышел не с матовой кожей и круглоголовым, а тонким в кистях и особенно щиколотках, узколицым да с прозрачной кожей на щеках, как наливное яблочко? Известно, если мужний грех за порогом останется, то жена всё в дом несёт. Почему отец у них Павел Старицкий, а жена и дети Полянские? Разве может такое быть в настоящей коммунистической семье? Или родители пацанов живут не в браке? Тогда вообще ничего о них непонятно, а из самих слова не вытянешь: жена да муж змея да уж».
Володя тоже не раз задавал мамочке все эти вопросы. Николай рядом ходил чужеродным: поступь тяжёлая, голос громыхает, характер каменный ни сказать, слова не вытянешь, ни сделать, услуги не выпросишь. Лежит на матраце и встанет только когда на работу идти. Даже к столу его с трудом поднять. А отца Володя не помнил. Пять лет ему было, когда тот на фронт попросился. И бронь была, отец, грамоте и счёту обученный, на Алма-Атинской табачной фабрике заведовал складом. И начальство уговаривало не бросать жену с двумя ребятишками, меньшой из которых от горшка два вершка, старший, на шесть лет большее, но тоже пока матери не подмога. Однако отец не мог сидеть в тылу, записался в те самые казахские батальоны, что пустили под Москвой на защиту столицы, как пушечное мясо. Это потом стали говорить про подвиг двадцати восьми гвардейцев Панфиловцев, а по первости любой в Алма-Ате знал, что дивизия ушла на фронт, не меньше. Что осталась от неё: «Вот и вся восьмая гвардейская». Присказку фронтовики принесли, город принял. И удивлялся люд: кто попал в цифру 28, откуда она взялась? Политработники поднимали патриотизм агитацией: «Глядите! Всего их было ничего, а остановили фашистов. Ценой своих юных жизней. Под танки, в атаку». В бумажке, конечно, написали, что отец погиб геройски и смертью храбрых. Как было на самом дела, мать узнала от уцелевшего его товарища мгновенно убили: есть человек, и вот его уже нет. Только очки остались лежать, потерял их боец, выскочив из окопа в атаку. Остальных останков не собрать, ведь снаряд он к столице Родины не пустил, подставив под него тело. Похоронки родным выписывали по призывным спискам, других документов не осталось. Вдрыск! Вдребезги! В кашу их всех разворотило!
Мамочка после рассказа неделю встать не могла. Николай ходил рот на замке пуще прежнего. И только Володя понять не мог, что же это должна быть за пуля, что от неё даже захоронить нечего. Когда они с пацанами сгибали ушки из проволоки для рогатки, то не могли ими разбить бутылку. И даже с близи. А тут человек! Позже, когда смогла взять фотографию в руки, показала мамочка Володе единственный снимок, где отец был уже в гимнастёрке. Вгляделся в него ребёнок и обомлел брат чистой воды. Что же тогда корить соседских старух за пересуды? Но мать гладила мальчонку по мягкой головке и показывала другой снимок она, сразу после свадьбы, на каком-то высоком крыльце с белыми колоннами. Сидит, барыня-барыней, на балюстраде, ножкой упёрлась в пузатый столбец. Волосы в косах ниже пояса, глаза сияют, кружева из-под юбки туфельку лаковую показывают. Руки мирно сложены на животе. А поворот головы!.. такой родной и милый. Губы манят улыбкой. Зубы как писал поэт крупные перлы. Белокожа, породиста. Кто не знает истории семьи, скажет, что не отец на мамочке женился, а она его не понять за что выбрала. Мальчишкам про их род было сказано лишь то, что он старинный, да приказано молчать на этот счёт. Так со страхом они и жили. Ничего другого Володя не спрашивал, только ночами приходили ему видения одно за другим как серии кино, из которых он узнавал то, что никто из близких поведать не мог.