Николай Александрович достал портсигар работы Фаберже, раскрыл и, став на одно колено, протянул Вере Игнатьевне. Она взяла, после чего он поднёс ей зажигалку работы всё того же Петера Карла Густавовича. Вера блаженно затянулась, выпустила дым. И только после этого хозяин представился.
Разрешите отрекомендоваться, Ваша Светлость! Николай Александрович Белозерский, купец первой гильдии.
Вера Игнатьевна отсалютовала зажатой между пальцами папироской.
Могу ли я надеяться, что вы присоединитесь к нашему скромному семейному ужину?
Саша с удивлением уставился на отца. Будь он воспитан не строгим Василием Андреевичем, у него бы, пожалуй, челюсть отвалилась.
О, да! Жрать охота просто зверски! радостно откликнулась княгиня. По-моему, последний раз я ела ещё в Москве.
Девчонка на столе шумно вздохнула.
Смотри ты, живая!
Вера с неожиданной прытью вскочила на ноги и подошла к пациентке.
Кхе-кхе! раздалось громкое покашливание.
На пороге операционной стоял Василий Андреевич.
Госпитальная карета изволила подъехать, сказали: по вызову ординатора Белозерского.
Александр Николаевич, я попрошу вас не афишировать моё участие в инциденте! Вера употребила слово «попрошу», но оно прозвучало приказом. Александр кивнул прежде, чем она окончила фразу.
Носилки из особняка выносили Александр Николаевич и Василий Андреевич. На козлах госпитальной кареты сидел Иван Ильич. Он непременно бы соскочил подсобить, но сейчас в этом не было нужды. Да и присутствие за главного Концевича его останавливало. Дмитрий Петрович вполне способен был указать извозчику его место. А Иван Ильич и без напоминаний своё место отменно знал.
Вокруг моментально образовались зеваки. Удивительная исконно русская традиция: появление концентрированной кучи из сочувствующих, любопытствующих и просто мимо проходящих. Раздавались возгласы:
Буржуя убили!
Роковая страсть! Купоросным маслом плеснули!
А полиция где?!
Где-где! Известно где! Дождёшься их оттудова!
Тем не менее слишком близко подойти опасались, и Александр Николаевич с Василием Андреевичем беспрепятственно устроили носилки в салоне кареты. Головной конец ловко принял Кравченко. Со всей возможной важностью Белозерский сообщил Концевичу:
Baby Doe!
Ни один из молодых ординаторов не обратил внимания на то, как изменилось лицо Владимира Сергеевича, бросившего взгляд на дитя. Но он немедленно взял себя в руки.
Неизвестный ребёнок? Мне передали: Белозерский на огнестрельное вызвал.
Так пуля дура, возраст не разбирает! нарочито легкомысленно брякнул Белозерский.
Диагноз? тревожно и строго уточнил Кравченко, чем вызвал неудовольствие Концевича. Фельдшер поперёд врача вылез. И был прав. Врач первым делом поинтересуется именно этим.
Диагноз? Ранение лёгочной аорты. Ушито.
Камфору ввели?
Да, конечно.
Едем скорее, Дмитрий Петрович! поторопил Кравченко.
Концевич уже забрался в салон и потому недовольно дёрнулся на очередное несоблюдение субординации фельдшером. Мало ли кто и кем был, в этой жизни имеет значение только то, что ты есть сейчас!
Ушил?! Один?! У тебя в укладке саквояжа долото и ретрактор? с язвительным сомнением поинтересовался Концевич.
А что такого? Пневмогемоторакс дренирован! Везти с особым вниманием и
Кравченко закрыл двери, Иван Ильич мягко тронул, ибо уважал хворых, в особенности деток, страдающих из-за взрослых.
Не мы, Клюква, рессора! Не мы и булыжник! Но мы с тобой, Клюква, мастерство! ласково проговорил он лошадке. Та в ответ понимающе фыркнула и пошла аккуратно.
Носилки тоже в саквояже были?! удивился Концевич, только в карете сообразив, что госпитальные носилки так и остались притороченными.
Белозерский мухой вернулся в дом. Непонятно отчего, но ему не хотелось надолго оставлять отца с княгиней. Разумеется, не из ревности, глупость какая! Папенька никого не полюбит, кроме покойной маменьки. А лишь потому, что папа способен полностью завладеть вниманием княгини. В общем, Александр Николаевич вёл себя как малолетка.
Расходимся, расходимся! Всё узнаем из утренних газет! прикрикнул Василий Андреевич на поредевшую, но не схлынувшую кучу зевак. Ну! Нечего! Не кукиш с маслом обручились!
Мелкий чиновник, явно сострадающий увезённой в госпитальной карете девочке и, видимо, уже знающий контекст: нет той русской деревни, где слухи бы ни распространялись стремительно, будь это хоть Петербург, мнящий себя холодным европейцем, произнёс: