А. Ф. Лосев дал также совершенно романную характеристику философу: «Он был противником всего недодуманного, всего компромиссного, всего слабого, жалкого, трусливого, беспомощного и поверхностного»[8]. Аристократизм Гераклита для Лосева прямо проистекает из трагического мироощущения: античный философ-герой не может мыслить богов антропоморфно, потому что захвачен общей гибелью космоса, общей его переменчивостью, катастрофичностью. При этом Лосев спорил с Г. Дильсом (о нем ниже), утверждая, что Дильс слишком акцентирует текучесть вещей по Гераклиту, пытаясь подогнать все под один принцип. Тогда как на самом деле Гераклит, по Лосеву, это диалектик, которому, чтобы добиться должного уровня философского отвлечения, нужно было научиться мыслить множество вещей, в том числе тождество изменчивых явлений. Представление о том, что Гераклит, несмотря на утверждение изменчивости, такой же философ тождества и экспериментатор, двигавшийся в сторону открытия полноценной онтологии, как и все прочие досократики, стало нормативным в школе Лосева.
При этом Лосев отмечает и своеобразное «вчувствование», когда говорит о конструктивных интуициях Гераклита: «Попробуйте представить себе, что перед вами вещь, которая есть одновременно и отвлеченная идея, и мифическое существо, и физическое тело. Если вам это удастся, то вы поймете гераклитов огонь, логос, войну, лиру, лук, играющего ребенка. В таком случае станет ясно, что бесполезно приписывать Гераклиту те или иные новоевропейские философские ярлыки»[9]. Таким образом, оказывается, что Гераклит постоянно переизобретал философию в качестве способа работы в том числе с образами нашего ума, инструментализации этих образов, и поэтому его философия не может быть рассмотрена как доктрина, но только как жизнь мысли, ограничившей себя некоторыми параметрами вроде идеализма и анимизма для каких-то чуждых интуициям аргументативных целей.
В. В. Бибихин выразил философию Гераклита в одной формуле, близкой уже приведенным словам Федье: «Мир скован Гераклит совпадает здесь с Парменидом простым и таинственным фактом, что он именно такой, как он есть» (Б). А позицию Хайдеггера приведу здесь в изложении его французского собеседника переводчика Ж. Бофре, цитируемую Ф. Федье:
Если философия Платона первый подступ самой философии, так что она только и начала именовать себя философией, это вовсе не начальная точка философии. На самом деле нужно исходить из другого звания, предшествующего философии, исчезнувшего в языке. Это то, как звались бы Гераклит и Парменид. Ни тот, ни другой не называли себя философами, хотя один раз это слово употреблено Гераклитом в 35 фрагменте по Дильсу и Кранцу, но в смысле, о котором нельзя уверенно сказать, не уничижительный ли этот смысл, а глагол философствовать появился немного позднее у Геродота. Значит ли это, что Гераклит и Парменид не были «философами»? Если употреблять это обозначение технически, вслед за Платоном, то не были. Разберемся с этим подробнее.
Различие между бытием и сущим, важнейшая черта философии Платона и философии Аристотеля, появляется уже в мысли Гераклита и Парменида. Они оба на самом деле мыслили сущее в его бытии, а не просто рассказывали о происшествиях сущего. Они впервые поставили вопрос о бытии. Но считать, что Платон и Аристотель просто повторили тот же вопрос, просто пошли дальше и развили его дальше это значит не видеть, насколько радикально поменялся у них этот вопрос в сравнении с Гераклитом и Парменидом. Платон и Аристотель прекрасно понимали, какую перемену они произвели. Для них Гераклит и Парменид просто болтуны <>
Слово Гераклита, которое впервые утверждает двойное единство сущего и бытия, таково: эн панта, одно-все. Одно в этом одно-все это общее, ксюнон, для всего. Не в том смысле, что все относится к одному, но в том смысле, что все вещи, какими бы они ни были, они все одинаково такие, как есть, если посмотреть на них с умом. С умом, ксюн ну, созвучно ксюну общему. Если смотреть с умом, то тогда и можно последовательно и выдержанно увидеть их «неявную сопряженность» (F 35).
Сам Федье видит в Гераклите эстетического реформатора, сопоставимого с Сезанном: как Сезанн научил нас видеть черный цвет и цвета в единстве как необходимую часть живого бытия вещей, а не их условной репрезентации, как у прежних живописцев, так и Гераклит впервые отошел от условного указания на субстрат у прежних досократиков и стал говорить о единстве противоположностей, которое впервые и делает вещи видимыми и постигаемыми.