Весь следующий день он до изнеможения бродил по лесам, собирая пурпурно‑красные листья и размышляя, в какой дыре спрятаться вечером.
Поэзия. А если пойти ужинать в поэтический бар? «Катрен» не привлекал молодых, Ноэлле не придет в голову искать его там. Он оставил машину далеко от здания и пошел по широкому бульвару, а не по проклятой тропе.
Усталый, напряженный, отупевший, он съел тарелку жареной картошки, слушая одним ухом поэтов. Внезапно рядом оказался Данглар.
– Хорошие были выходные? – спросил капитан, явно решив помириться.
– А у вас, Данглар? Выспались наконец? – раздраженно ответил Адамберг. – Предательство разъедает совесть, лишает сна по ночам, изнашивает, утомляет.
– О чем вы?
– О предательстве. Кажется, я говорю не на тарабарском, как выражается Лалиберте. Месяцы тайн и умолчания, не считая шестисот километров, которые вы намотали в последние дни из любви к Вивальди.
– А‑а… – прошептал Данглар, кладя руки на стол ладонями вниз.
– Вот вам и «а‑а». Аплодировать, нести инструмент, провожать, открывать дверь. Истинный рыцарь.
– И что с того?
– А то, Данглар, то самое. Вы взяли сторону Другого. Типа с двумя лабрадорами в новых шнурках. Против меня, Данглар, против меня.
– Я вас не понимаю. Сожалею. – Данглар встал.
– Минутку! – Адамберг схватил его за рукав. – Я говорю о вашем выборе. Ребенок, крепкое рукопожатие, мы вам рады… Так, капитан?
Данглар провел пальцами по губам. Потом наклонился к Адамбергу.
– По моему понятию, как говорят наши коллеги, вы – законченный кретин, комиссар.
Потрясенный Адамберг застыл на стуле. Неожиданная грубость Данглара эхом отозвалась у него в голове. Клиенты – любители поэзии дали понять, что они мешают им сосредоточиться. Адамберг вышел из кафе и отправился на поиски самой поганой забегаловки в центре города, куда не припрется психопатка Ноэлла. Увы – на прямых чистеньких улицах не было ни одного старого доброго гадюшника. А в Париже их полно, они появляются как грибы после дождя. Комиссар остановился на самом скромном заведении под названием «Шлюз». Слова Данглара всерьез задели его: он чувствовал, что у него начинается мигрень, – такое с ним случалось раз в десять лет. «По моему понятию, вы – законченный кретин, комиссар».
А еще были высказывания Трабельмана, Брезийона, Фавра и явление молодого отца. И Ноэлла. Оскорбления, предательства, угрозы.
Головная боль не отпускала, нужно было задавить исключительное исключительным – утопить все это дерьмо в алкоголе. От природы Адамберг был скорее трезвенником, он плохо помнил, как напился в последний раз в молодости, на деревенской гулянке, и какое действие это на него оказало. В целом, если верить окружающим, эффект бывал неплохим. Главное – забыться, говорили они. Этого он и хотел.
Он сел у стойки между двумя квебекцами, успевшими накачаться пивом, и для начала выпил подряд три порции виски. Стены на него не падали, все шло хорошо, муть из головы переместилась прямиком в желудок. Цепляясь рукой за стойку, он заказал бутылку вина: надежные люди говорили, что ерш дает нужный эффект. Он выпил четыре бокала и решил «отлакировать» это коньяком. «Педантичность, педантичность и еще раз педантичность, я не знаю другого способа преуспеть». Чертов Лалиберте. Проклятый хряк.
Бармен начал поглядывать на него с беспокойством. Иди к черту, приятель, я ищу выход, и этот выход подошел бы даже Вивальди. Вот так.
Из осторожности Адамберг заранее положил на прилавок достаточную сумму для оплаты выпитого – на случай, если упадет с табурета. Коньяк подарил ему милосердное освобождение. Бурлившая в нем ярость превратилась в бурную веселость, его переполняло ощущение могущества: мол, выходи драться, если ты медведь, мертвяк, легавый, доисторическая рыба или любая другая дрянь.