Коммунистическое движение имело возможность выработать как иные типы антропологии и этики, нежели те, что характерны для современного труда, так и другие процессы субъективации, не сконцентрированные на производителях. «Право на лень», сформулированное зятем Маркса Полем Лафаргом[5], было ответом на «Право на работу» Луи Блана и восходило к древнему понятию otium[6], с помощью коего он пытался переосмыслить демократизацию рабства после того, как рабский труд сменился наёмным. Но коммунисты не разглядели в этом онтологических и политических последствий, к которым вели прекращение работы и командных отношений. Потеряли они и возможность выйти из модели homo faber[7], тщеславия производителей, и скрытого за нею прометеевского стремления покорить природу. И тут опять возникает Дюшан с его безусловной радикальностью, ибо право на лень, «право, не требующее ни оправдания, ни чего-либо взамен» уже покушение на три основы капиталистического общества. Первая обмен: «Но, опять же, кто вообще придумал обмен, скажите мне на милость? Почему обмен должен быть равноценным? Не понимаю, как вообще кому-то в голову пришла сама идея бартера»[8]. Затем ещё более фундаментальное понятие собственность, предварительное условие обмена: «Собственность да ведь в прямом смысле слова идея обмена предполагает обладание»[9]. И наконец труд. Для Маркса он живая основа собственности, и эта последняя есть не более чем овеществлённый труд. Если вы хотите нанести смертельный удар собственности, говорит Маркс, нужно победить её не просто как объективное условие, но и как активную деятельность, как труд. Право на лень побеждает обмен, собственность и труд, но при этом отступает от марксистской традиции.
I. Отказ от труда, «великая лень»
Посмотрите, что случилось с семью смертными грехами христианской теологии. Все, кроме лени, превратились в добродетели. Гневливость, скупость, чревоугодие, любовь к роскоши, гордыня оказались движущими силами новой экономики. [] Так безграничную власть заставили служить столь же безграничным аппетитам.