Итак рассказ и об этом. О все еще не «уложившемся», «сословном конгломерате» из доживающих недавних крепостников, интеллигентов из демократических низов, офицеров из тех и других слоев, из так называемых «государственных служащих», то есть чиновников.
Уложится ли?.. И об этом тоже рассказ. Не «укладывается»!..
Но вернемся к началу рассказа. Простые четыре фразы, каждую из которых смог бы вроде написать каждый!
Каждую, по отдельности, возможно. Но все вместе, да так именно, да в таком порядке заведомо нет! Здесь художественность, может, самая трудная: не видная, не бросающаяся в глаза, вроде бы отрешенно-объективная, растворенная в эпичности Это похоже на маневр. Все здесь исподволь, как бы вчуже Так «отрешенно», может, поведет себя (тоже творчество!) женщина, или девушка, ни на кого не глядя, «незаинтересованно», чтоб вернее обратить на себя внимание, заинтересовать собой того, кого она неизвестно когда и как успела заметить, «никого не видя», «ничего не замечая»!..
Как много поведано этими четырьмя сжатыми фразами, «сухими», «обстоятельственными», «информационными»! Как хорошо передают заведенный, размеренный порядок у Шелестовых эти «сначала», «потом», еще раз «потом»! Какая родственная близость у бар к лошадям своим «сестра Майка»! Сколь верно дано нам в ощущение вялая парадность, внешняя наигранность во всем у Шелестовых: «Ну, Мария Годфруа, иди садись. Опля!» и «свобода с культурой» лошадь по имени: «Граф Нулин»!
Вот так «нехудожественность»!.. Видать, много требуется дарования, чтоб так умело спрятать художественность, знать, где и как это сделать! Чехов всегда восхищался прозой Лермонтова. Говорил, что то и дело перечитывает «Тамань», так и не может понять как сделано это чудо, что написать бы такой рассказ и умереть можно По волевому началу в своей прозе, огромной самодисциплине и самоконтролю, умению писать лишь главное, необходимейшее, не отвлекаться от этого главного-необходимейшего, быть до предела кратким («Талант это краткость»! говорил Чехов), немногословным Лермонтов и Чехов в своей прозе представляются некими недосягаемыми вершинами Наконец, ведь и в жизни так: кто умеет говорить главное, немногословно, ясно, где слово означает характер, а характер личность того мы называем: «умный человек». Но надо быть и самому умным, чтоб не ошибиться в определении «умного человека»!.. Здесь в сущности уничтожается грань между жизнью-творчеством и искусством-творчеством! Но кто может выделить в речи умного человека вот это слово: «деловая информация», вот это «изобразительность», вот это «образность». И так далее?..
Писательская художественность явление цельное, неделимое, подобно тому, как цельна и неделима личность, ее волевая цельность, где все и жест, и слово, и мысль, все есть эта личность, ее интересное проявление и волевая внушаемость!
«Никитин глядел на ее маленькое стройное тело (Манюси. Прим. А. Л.), сидевшее на белом гордом животном, на ее тонкий профиль, на цилиндр, который вовсе не шел к ней и делал ее старее, чем она была, глядел с радостью, с умилением, с восторгом, слушал ее, мало понимал и думал: «Даю себе честное слово, клянусь богом, что не буду робеть и сегодня же объяснюсь с ней».
Эти две фразы малоопытный читатель, пожалуй, уже с меньшим сомнением отнесет к «художественности». Он это назовет «изобразительностью», «психологизмом», оставаясь неправым противопоставлением второй и первой выписки. Разумеется, и то, и другое «изобразительность». Но разные у них задачи. О первом отрывке мы уже говорили. У него помимо сказанного еще роль экспозиции, некоего введения, чем и определяется видимая «гидовская», «за кадром» отрешенность интонации Все пока вроде липовой аллеи и перспективы, первых контактов перед входом в здание (особняк, замок, дворец) рассказа. Здесь же, во втором отрывке, идет «прорисовка», обнажает себя отношение (автора?.. Читателя?.. Нашей зримости?..) к видимому. Появляются даже сатирические элементы: Манюся не названа по имени даже заменена «телом, сидевшим на гордом животном»! Цилиндр, который старит Манюсю дочь Шелестова, которую семья старается выдать за Никитина окончательно «уточняет», то есть завершает ее образ Мы потом увидим, что такое этот «Розан» Манюся! Между влюбленностью Никитина и последними фразами рассказа: «Нет ничего страшнее, оскорбительнее, тоскливее пошлости. Бежать отсюда, бежать сегодня же, иначе я сойду с ума!» пока сам рассказ, который надо прочесть. Внимательно, и, может, не раз