Он считал свою версию неуязвимой, но владыке она показалась неубедительной, поскольку генерал не привел никаких доказательств.
— А вы не упрощаете? — очень вежливо спросил владыка. — У вас есть какие-то факты, подтверждающие ваши слова? До Карабаха, как мне помнится, был Сумгаит…
— Ну и что? Какое это имеет отношение к Карабаху? — решительно возразил генерал.
— По-моему, ты, Дмитрий Михеевич, смотришь на проблему слишком прямолинейно, — поддержал епископа Иванов и, чтобы не превращать этот сложный запутанный вопрос в дискуссию, добавил: — Самое мерзкое, что из-за чьих-то амбиций, из-за националистических экстремистов льется кровь невинных, беззащитных, беспомощных.
— Да-да, вы, Алексей Петрович, совершенно правы. Все по Евангелие: «И восстанут народ на народ…»
— Так что ж, выходит, это рок, воля судьбы, владыко? — сказал Иванов, но епископ не успел ответить, генерал его опередил:
— Какой там к черту рок!
— Не чертыхайся в святой обители, — с улыбкой напомнил Иванов, — не богохульствуй.
— Прошу извинить меня, владыка, — смутился генерал.
Епископ снисходительно сделал вид, что не заметил, и тут же продолжал отвечать Алексею Петровичу:
— Если хотите, то в определенном смысле предначертание судьбы. Мина, которая сегодня взорвалась в нашей стране, была заложена в октябре семнадцатого.
— Каким образом? Не вижу связи, — сказал Якубенко.
— Революция насильственно бросила народ в безверие, — все так же ровно отвечал владыка. — Наш народ веками воспитан в вере, она стала неотъемлемой частью духовности, его нравственного облика. «Не укради, не убий» проповедовала церковь. Революция развязала в человеке животные инстинкты, отпустила нравственные тормоза, разрешила и красть, и убивать.
— Извините, владыка, а разе до революции не крали и не убивали? — В голосе генерала звучали торжествующие нотки. Он решил, что своим вопросом загнал оппонента в угол. Но владыка нисколько не смутился, словно даже ожидал этой реплики:
— Было, но не как правило, а как исключение. Там преступник осознавал, что он делает плохо, и часто истинно раскаивался. Вы, наверное, знаете притчу о двенадцати разбойниках и их атамане Кудияре? В народе она утверждалась как песня. Ее превосходно исполняет Евгений Нестеренко. У меня есть диск с записью, и мы можем затем послушать. Так вот — после революции люди творили зло, будь то в гражданскую войну или в последующие годы, и не признавали, что они творят зло, напротив, были убеждены, что творят добро, потому что были лишены духовного начала: все, мол, дозволено, и пошел брат на брата. — Иванов слушал их без особого интереса и не хотел новой бессмысленной, как он считал, дискуссии: все равно каждый останется при своих убеждениях, при своей вере. Он понимал, что сегодня люди остро чувствуют и переживают трагедию страны и народа и при встрече друг с другом только об этом и говорят, и каждый вслух или мысленно спрашивает: а что будет дальше, когда и чем окончится этот бардак? И как во время их встречи в его квартире-мастерской Алексей Петрович решил, как говорится, «сменить пластинку».
— Друзья! — сказал он бодрым, веселым голосом и обвел дружеским взглядом хозяина дома и гостя. — А можем мы хоть один час не говорить о политике?
— Не можем, и не только не говорить, но и думать не можем, потому что дело идет о судьбе каждого из нас и всей страны, — ответил ему генерал.
Иванов скорбно вздохнул и устремил задумчиво-мечтательный взгляд в сторону лампады. Спокойный тихий огонек изредка моргал легкой вспышкой и навевал благостное умиротворение души. Иванову хотелось отрешиться от бесовской суеты, от мерзостей перестроечного бытия, погрузиться в покойное созерцание нерукотворной красоты природы, непостижимой величавости мироздания. Мысли его спугнул тихий и ясный голос владыки:
— Настало время подумать о душе.