Они отошли в сторону подальше от толпящихся у «Первой любви» зрителей. Иванов обратил внимание на мягкие плавные движения Маши и ее неторопливую речь.
— Я рада твоему успеху, Алеша, и мне приятно, что людям нравится твое искусство. Вот и гвоздичку кто-то положил. Поклонница наверно. И надо же где встретиться! Сколько лет не виделись? Полсотни, — тараторила Лариса Матвеевна, и это ее истерическое умиление смущало и даже раздражало Алексея Петровича. «Тоже мне — Алеша — или опять забыла отчество», — подумал он не отводя взгляда от Маши. — А как мне ее называть — просто Лариса или по отчеству? А может, вообще никак не называть?» Он не был рад этой встрече, она не вызывала в его душе даже малейшего дуновения, словно это была незнакомая ему женщина, старая, хотя и сохранившая энергию и бодрость. Другое дело — Маша. В ней есть что-то неотразимое, притягательное. И, должно быть, не только или не столько молодость, а что-то пока неразгаданное и не объяснимое, внушающее доверие. А Лариса все лебезила:
— Ну как ты живешь? Я недавно встретила Светлану и узнала, что вы разошлись. У тебя своя квартира?
— Мастерская. Там и живу.
— Один? Не женился? — бросила на него мимолетный пытливый взгляд.
— Опоздал. Увлекся работой, а поезд мой тем временем ушел.
— Ну, не скажи! — решительно польстила Лариса Матвеевна. — Ты еще мужчина — орел. Небось, бабы табуном ходят. Не мужчина же, а женщина цветок положила. Дети есть?
— Внуку двенадцать лет. С родителями в Забайкалье.
— А Машенька в газете работает. Может, встречал ее статьи? Интересно пишет. Все про этих уголовников, про ужасы. А про Алексея Петровича ты не могла бы написать? — вдруг обратилась к дочери.
— А разве Алексей Петрович уголовник? — снисходительно и иронически заулыбалась Маша. Это была длинная, широкая, сверкающая благодушием и просьбой о снисхождении улыбка. Она привлекала и запоминалась.
— Ну, тоже мне придумала… Я совсем о другом, о творчестве его напиши, о том, как он воевал, как был ранен и контужен, — сказала Лариса Матвеевна, и без всякого перехода: — Ты бы нас пригласил к себе в мастерскую, там у тебя, наверное, много интересного. И к нам приходи, всегда будем рады. Есть о чем поговорить, вспомнить.
Сумбурную речь Ларисы Матвеевны и ее назойливое внимание Иванов слушал с вежливым терпением. Приходить к Зорянкиным он и не думал. Ему не о чем говорить и нечего вспоминать. В сердце его не сохранилось ничего, что бы напоминало ему о первой любви. Все куда-то ушло, растаяло и улетучилось. Лишь прошлая обида о вероломстве невесты зашевелилась в нем. Его занимала Маша, ее необычный, неожиданный образ. Он притягивал своей необъяснимой загадочностью. Иванов молча достал свою визитную карточку, протянул ее не Ларисе Матвеевне, а Маше со словами:
— Милости прошу. Ваше лицо достойно мрамора и бронзы.
И невольный румянец смущения вспыхнул на его лице, а в глазах сверкнул нежный огонек.
— Я никогда не была в мастерской скульптора и не имею представления, как вы работаете, — откровенно призналась Маша.
— Все очень просто. Но лучше показать, чем рассказать, — ответил Иванов. — Или как говорится: лучше один раз увидеть, чем десять услышать.
— Спасибо, — тепло, но как бы рассеянно согласилась Маша, сверкнув на него мимолетным дружеским взглядом.
Простившись с Зорянкиными, Алексей Петрович почти бегом прошел по отсекам зала, задерживаясь лишь у произведений, за которые невольно цеплялся взгляд. Народу по случаю вернисажа было много, зрители толкались у лучших картин, мешая друг другу, поэтому Иванов решил зайти на выставку в другой раз, когда спадет наплыв публики.
Он вошел в свою мастерскую с чувством душевного подъема.