Не побоюсь назвать его гениальным.
— А что у него? Сталинград, Берлин, а еще?
— В Москве был Дзержинский, в Киеве — Ватутин, в Вязьме — Ефремов.
— Дзержинский, которого сбросили. А разве можно гениальных сбрасывать?
— Во времена дикости и варварства, навязанных нам из вне, господствует беспредел, вседозволенность и глупость.
— Почему из вне? Вы считаете, что нам навязывали?
— То, что сегодня происходит, явно не русского происхождения.
— Но делают русские!
— Так ли? Фамилии да имена русские. На самом деле… — Он недоговорил, прервав себя замечанием ей: — Вот эту руку чуть-чуть повыше. И немножко в сторону. Приоткройте сосок левой груди. — Он только сейчас заметил, что правая грудь, полностью обнаженная, далеко не девичья и не подходит к той, юной, девственно-невинной, образ которой он задумал. — Отдохните, — неожиданно сказал он и протянул ей руку, помогая сойти с подмоста.
— Вы, кажется, не курите? А мне можно?
— Курите… не могу сказать «на здоровье», во вред здоровью. Но о своем здоровье вы должны сами заботиться.
После перерыва он продолжал лепить руки. Она спросила:
— Вы всегда лицо лепите в последнюю очередь?
— Лицо — самое главное в нашем деле и потому самое сложное и трудное. — Подумал: «Как она будет огорчена, разочарована и возмущена, когда узнает, что лицо будет не ее. Самолюбие ее будет предельно уязвлено».
Он сказал, что работа над руками требует особого сосредоточия, особенно, когда дело доходит до пальцев, поэтому попросил ее помолчать.
— На все ваши вопросы я постараюсь ответить после работы за чаем.
— И коньяком, — напомнила Инна.
— С шампанским, — добавил Иванов.
3
Как только закончился второй сеанс, Иванов сказал: «На сегодня хватит, пойдем пить ваш коньяк». Со словами «И ваше шампанское» Инна проворно и легко соскочила с подмоста и, позабыв набросить на обнаженное тело дымчатую шаль, выдернула из розетки шнур обогревателя и спросила с явным возбуждением:
— В каких апартаментах будем пировать?
— Выбирайте сами, какие вам понравятся, — машинально, без всякой задней мысли ответил Иванов, и Инна быстро схватила шаль, но не набросила на себя, а воспользовалась ею чтобы не обжечь руки, потащила электрообогреватель в … спальню.
— Здесь у вас уютней. Люблю уют и обстановку интима. — Включила обогреватель.
«Уют» состоял из разложенного с откинутой спинкой дивана, покрытого добротным зеленым пледом, полумягкого стула, на котором висел пиджак хозяина, продолговатого журнального столика и ковра-паласа, покрывавшего большую часть пола этой небольшой квадратной комнаты. «Однако же…» — мысленно произнес Иванов и пошел за коньяком, шампанским и закуской, подмываемый любопытством. Инна вышла следом за ним в кабинет, где была ее одежда, и тотчас же возвратилась в спальню в своем белом прозрачном платье, надетом на голое тело. Белье оставила в кабинете.
Иванов не ожидал застолья, извинился за скромную закуску: остаток колбасы, банка лосося и под занавес кофе с овсяным печеньем.
— По нынешним временам это же шикарно! — успокоила его Инна, садясь на диван, оставляя для хозяина стул. Эта деталь, как и то, что она выбрала спальню и нарядилась в одно платье, не осталась незамеченной Ивановым.
Странное, необычное для себя чувство испытывал Алексей Петрович, — смесь чисто мужского любопытства, неловкости и сомнения, вызванные столь стремительной и откровенной атакой Инны. Он знал, чего она от него хочет и добивается с таким напором, но не понимал, зачем ей это нужно именно от него, именно он, в его возрасте, зачем ей понадобился? Для коллекции? Что за прихоть и что она за человек: он хотел понять. У него давно не было женщин. Сам он их не искал и решил, что с этим покончено, все в прошлом.