Они приветствуют меня какими-то странными звуками, похожими на кваканье и хрюканье, будто у них скованы языки. Я вижу, что им известно о моей работе через созданную Джонни Паникой систему оповещения, и они хотят знать, как много в мире его сторонников.
Я поднимаю руки, показывая, что все в порядке, и сжимаю при этом записную книжку; голос мой звучит без остановки, как орган Джонни Паники.
Тише! Я принесла вам
Книга.
Не заводи опять эту песню, дорогая. Мисс Миллерэвидж выплывает из-за стола, двигаясь как дрессированный слон.
Директор закрывает дверь в комнату.
Как только мисс Миллерэвидж делает первый шаг, я вижу, что за ее огромным телом скрывается койка, высотой примерно по пояс, матрас которой туго застелен белоснежной простыней без единого пятнышка. В изголовье койки столик, на нем металлическая коробка, покрытая циферблатами и датчиками.
Мне кажется, что коробка смотрит на меня как злобная медянка, свернувшаяся кольцами электрических проводов, последняя модель убийц Джонни Паники.
Я держусь наготове, чтобы увернуться от нападения. Мисс Миллерэвидж пытается поймать меня, но ее жирная рука захватывает только воздух. Она предпринимает вторую попытку с улыбкой убийственной, как мертвый сезон в августе.
Перестань сейчас же! Хватит! Я заберу у тебя эту маленькую черную книжицу.
Я быстро обегаю высокую белую койку, но мисс Миллерэвидж двигается еще быстрее можно подумать, она на роликах. Ей удается ухватить меня и я оказываюсь в западне. Я молочу кулаками по ее мощному телу, по огромным, не знавшим молока грудям, но ее ладони наручниками сжимаются на моих запястьях, и я задыхаюсь от любовного зловония, более отвратительного, чем смрад в подвале гробовщика.
Дитя, дитя мое, вернись ко мне
Она снова увлеклась Джонни Паникой, печально и сурово произносит директор.
Вот озорница.
Белая койка готова. С пугающей нежностью мисс Миллерэвидж снимает часы с моего запястья, кольца с пальцев, вытаскивает шпильки из волос. Она начинает меня раздевать. Когда я остаюсь голой, мне чем-то смазывают виски, а потом закутывают в простыни девственно чистые, как свежевыпавший снег.
И тут из четырех углов комнаты и от двери за моей спиной выступают пять лжесвященников в белых хирургических халатах, чья единственная жизненная цель сместить Джонни Панику с его трона. Они укладывают меня навзничь на койку. Надевают на голову корону из проводов, на язык кладут таблетку забвения. Лжесвященники занимают свои позиции: один держит мою левую ногу, другой правую, один мою правую руку, другой левую. Один стоит за моей головой, и я не вижу, что он делает с металлической коробкой.
Из тесных камер в стенах мои сторонники громко протестуют. Они запевают праведный гимн:
Страх единственное, что стоит любить,
Любовь к Страху начало мудрости.
Страх единственное, что стоит любить,
Так пусть повсюду царит Страх, начало начал.
Ни мисс Миллерэвидж, ни директор, ни лжесвященники не успевают заткнуть им глотки.
Сигнал дан.
Система дает сбой.
И в тот момент, когда мне кажется, что все кончено, на потолке у меня над головой появляется лицо Джонни Паники в нимбе света. Я дрожу, как лист, в лучах славы.
Борода его горит огнем. В глазах свет. Слово его пронизывает и освещает вселенную. В воздухе шелест его ангелов в синих языках пламени.
Его любовь это прыжок с двадцатого этажа, веревка на шее, нож в сердце.
Он не забывает своих.
Америка! Америка!
Я ходила в среднюю школу в высшей степени среднюю. Туда ходили все: активные и робкие, коротышки и дылды, будущий компьютерщик и будущий полицейский, который однажды даст пинка диабетику, ошибочно приняв того за пьяного и желая привести его в чувство, отчего тот скончается; дети бедняков, пахшие кислой шерстью, детскими пеленками и рагу непонятного происхождения; те, что побогаче, с убогими меховыми воротниками, колечком с опалом (по месяцу рождения) и автомобилем у отца. («Кем работает твой папа?» «Он не работает, он водит автобус». Дружный смех.) Образование, бесплатное для большинства, было приятным бонусом для переживавших депрессию американцев. Но мы, конечно, не пребывали в депрессии. Ее мы оставляли родителям, которые с трудом тянули одного-двух детей, а после работы и скудного ужина усаживались, усталые, у радиоприемника, чтобы послушать новости о родной стране и мужчине с черными усиками по имени Гитлер.