Глазунова серьезным художественно-литературным произведением, полнокровным историко-культурным исследованием, полемическим памфлетом и печальной песней Художника, находящегося в вечном поиске.
В 60-х годах я пришел работать в журнал "Молодая Гвардия" к мэтру и родоначальнику русского послевоенного патриотизма Анатолию Васильевичу Никонову. Там же в 1963 году и познакомился с Ильей Сергеевичем. Он внимательно вглядывается. Художник. Я менее внимателен. Все-таки не моя сфера. Я начинающий литератор, историк. Но оказывается, у него глубинный литературный интерес, он блестящий, хотя экстравагантный знаток истории, он знает бездну неведомого мне, он постиг многие художественные, общественные, эстетические явления, их связи, неподвластные моему вниманию, а скорее знанию. И связано это не только с тем, что я учился в Киеве, а он в Петербурге, то бишь Ленинграде. Киев тоже не деревня. Нет, его взгляд уходит в какие-то глубины, которые я еще не постиг, а приближаюсь к ним, скорее ощущаю, чем знаю. Я хожу в "Ленинку", изредка вылавливаю что-то в спецхране, беседую с людьми, кто-то из потомственных москвичей дает мне книги из второго ряда на полке. Умный и тоже постигающий глубины Отечественной истории, секретарь ЦК Сергей Павлов дает Никонову книжные спецвыпуски ТАСС, а тот - мне. Илья в большинстве случаев их читал, знает проблему. Я, как журналист и комсомольский издатель (более или менее проверен - не убегу) езжу нередко за границу: Австрия, Югославия, Швеция, Япония. Уже немало, чтобы взглянуть на мир по-другому. Я осторожно делаю выводы, приобретаю там книги русской мысли, а Илья почти все их уже имеет. Нет, я отнюдь не захлебываюсь от комфортных гостиниц, кондиционеров, "шведского" стола. Все это хорошо. Но ведь есть и была какая-то высшая человеческая суть жизни в России. Вот тут-то на этом поле, шли бесконечные разговоры и кипели наши с ним споры, когда ездили мы выступать в Киев, Днепропетровск, Николаев, Красноярск, другие места, когда посещал в 60-х годах его скромную квартирку, где я цепенел перед золото-красным разливом невиданных доселе икон, спасенных Ильей и Ниной Глазуновыми на Севере.
Время было непростое (кто бы мне назвал простое время на Руси?) никакие отклонения от линии социалистического реализма не прощались, разве что шестерке прозападного десидентства, как тайно разыгрываемой высокими мировыми силами карте, которая должна была превратиться в будущем в козырную. Ну, а уж не дай Бог, некое проявление русского национального духа. Тут уж и журнал перезрелого социализма "Октябрь" и припудренный либерализмом и демократией "Новый мир" с остервенением кидались на отщепецев, пару пинков всегда обеспечивала "Правда", "Комсомолка" и "Известия" и все разражалось с фатально-неизбежным выводом на встрече в ЦК, когда в ежемесячном докладе один из секретарей или завотделом делал вывод об идеологической вредности выступления.
"Зачистку" (говоря языком сегодняшней чеченской операции) завершало КГБ. Маршрут был известен, прозападный дисидент под крики, плач и проклятия слегка заглушаемого "Голоса Америки" и "Радио Свободы" препровождался после небольшой, придающий ему вес ссылки на Запад, где получал щедрые субсидии, места на кафедре и издания, а "русскии отщепенец" изгонялся с ра оты, лишался всякого заработка, оседал в тюрьмах, дальних поселениях, становился общественным изгоем.
Будем откровенны, общество не понимало и не принимало вторых (да и ныне в целом не осознало себя русским). А для власти главной общественной опасностью прочертился, собственно, и был всегда, "русский вопрос".