Мы с братом слушаем из кроватей через щелочку, которую он оставил, неплотно прикрыв дверь.
Вы когданибудь говорит сквозь слезы Рода, вы когданибудь
Бедняжка, вздыхает мама.
Кто? шепчу я брату. Тетя Рода или
Тихо! шипит он. Молчи!
Из кухни доносится хмыканье отца:
Хм хм
Я слышу, как он встает, идет вокруг стола и снова садится и опять хмыкает. Я так напряг слух, что могу слышать, как вынимают письма из конвертов и снова убирают их в конверты, а затем опять вынимают, чтобы еще раз перечитать и призадуматься.
Ну и? вопрошает тетя Рода. Ну и?
Что ну и? спрашивает отец.
И что вы на это скажете?
Он мешуге, делает вывод отец. У него и в самом деле чтото не то с головой.
Но, рыдает тетя Рода, никто же мне не верил, когда я это говорила!
Роди, Роди, нараспев тянет мама тем самым голосом, который я запомнил после двух случаев сначала, когда мне наложили швы, и потом, когда я ночью, уж не знаю как, упал с кровати и проснулся в слезах. Роди, прекрати истерику, милая. Все кончено, котенок, теперь все кончено.
Я протянул руку к стоящей рядом с моей кровати брата и подергал его одеяло. За всю мою жизнь меня ничто еще так не смущало даже смерть. Как же стремительно развивались события! Все так хорошо шло и разрушилось в момент. И изза чего?
Почему? шепчу я. Из-за чего?
Мой старший брат, бойскаут, скабрезно улыбается и с нажимом шепчет в ответ не ответ, но достаточный ответ:
Секс!
Через одиннадцать лет, когда я уже учился на первом курсе университета, мне из дома пришло письмо с некрологом доктора Кафки, вырезанным из «Джуиш ньюс», еженедельного таблоида, освещающего жизнь еврейской общины и рассылаемого по еврейским семьям округа Эссекс. Лето, семестр закончился, но я остаюсь на время каникул в городе, торчу один в комнате, посвящая свободное время сочинению рассказов. Я столуюсь у своего молодого преподавателя литературы и его жены они кормят меня в благодарность за то, что я сижу с их ребенком, и я рассказываю сердобольной паре (они еще и одалживают мне деньги на аренду жилья), отчего не могу съездить домой. За ужином я ни о чем другом не могу говорить, кроме как о наших с отцом перебранках. «Убери его от меня!» кричу я маме. «Но, милый, говорит она, что с тобой такое? Почему?» тот же самый вопрос, которым я доводил старшего брата, теперь задается мне с тем же замешательством и невинным видом. «Он же любит тебя», недоумевает мама.
Но именно это, помимо прочего, по моему убеждению, и ставит мне палки в колеса. Других сокрушает родительская критика а меня угнетает чересчур высокая оценка отцом моих способностей. Может ли так быть (и могу ли я это признать?), что я начинаю его ненавидеть оттого, что он меня безмерно любит? Захваливает? Все, что бы он ни говорил, доводит меня до исступления. Но это же в голове не укладывается неблагодарность! Глупость! Извращение! Быть настолько любимым это же несомненное благо, высшее благо, надо бы судьбу благодарить за такой редкий дар. Послушать моих приятелей по литературному журналу или по драмкружку, так все они рассказывают жуткие истории о семейных дрязгах и своих невзгодах, что сродни описываемым в «Пути всякой плоти»[12], и после каникул они приезжают из родительского дома, словно контуженые, бредут в колледж, будто возвращаются с фронта. «Что с тобой такое?» теребит меня мама и умоляет рассказать, что случилось, но как я могу, если мне самому не верится, что это происходит в нашей семье и что все это происходит изза меня. Что они оба, постаравшись убрать все препятствия с моего жизненного пути, теперь кажутся мне последним препятствием! Все, что мы строили вместе в течение двух десятков лет, казавшихся мне столетиями, теперь мне хочется разрушить во имя тиранической необходимости, которую я называю «независимостью». Мама, стараясь поддерживать наши контакты, посылает мне в университет записку: «Мы по тебе скучаем», и вкладывает в конверт вырезку с коротким некрологом. Внизу на поле под заметкой она черкнула (той самой рукой, что писала записки моим школьным учителям и расписывалась в дневнике, тем самым почерком, который некогда облегчал мне жизнь): «Помнишь беднягу Кафку, ухажера тети Роды?»
«Д-р Франц Кафка, говорилось в коротеньком некрологе, который с 1939 по 1948 год преподавал иврит в Талмуд-торе при синагоге на Шли-стрит, умер 3 июня в Центре болезней сердца и легких Дебора в Браун-Миллсе, Нью-Джерси. Д-р Кафка был пациентом Центра с 1950 года. Ему было семьдесят лет. Д-р Кафка родился в Праге, Чехословакия, и бежал из Германии от нацистов. У него не осталось близких».