Возьмём «Душу» бабочек, мотыльков. Не припомнишь, когда и главное у КОГО в русской поэзии они вспорхнули впервые? И не пытайся Потому что у главных гениев ХIХ-го века Пушкина и Лермонтова ты их, как в стихах Набокова, сачком не накроешь. По причине отсутствия. Ни бабочек, ни мотыльков (не случайных их промельков, а явных, развёрнутых полётов и, тем паче, пристальных наблюдений за ними, как, допустим, в последней четверти ХХ-го столетия у Бродского, Кушнера или Шкляревского), в поэзии Пушкина и Лермонтова не обнаружишь. Не хочу выглядеть оракулом, но, насколько мне известно, первый мотылёк, оставивший пыльцу в пространстве одной строфы, залетел в стихотворение Василия Капниста в 1796-м году. И было это так:
Но летает над землёю,
С мягкой травки на цветок,
Нежной пылью золотою
Отягчённый мотылёк
Смотри: он, скорее всего, совсем недавно покинул куколку, ему ещё не просто порхать, поелику он «отягчён» и, думается, не столько «нежной пылью золотою», сколько элементарной, первозданной влажностью происхождения. Не просох он для поэтических полётов! Очевидно, в русской поэзии ХVIII-го века мотыльки и бабочки пребывали в стадии окукливания. И то, что я не одинок в этом своём предположении, доказывают строки Александра Кушнера: «А бабочка стихи Державина читает / И радуется им: Я червь, твердит, я Бог!» То бишь читает через некий наведённый лорнет последующего столетия. Потому что уже у Василия Андреевича Жуковского в 1813-м году мотылёк буквально врывается в темницу стихотворной баллады, которая так и называется «Узник к мотыльку, влетевшему в темницу». Мотылёк заглядывает и в благоухающее ароматами влюблённости, судя по названию («Cache-cache» игра в прятки) и настроению, всё какое-то французское стихотворение молодого Фёдора Тютчева, когда непонятно (и не в этом ли прелесть?): то ли это действительно нечто почти бестелесное порхает по комнате, то ли фантом возлюбленной, скрывшейся в образе мотылька?..
Но не поверишь, Лидия: первая бабочка (как таковая) просыпается в стихотворении мало кому ныне ведомого сына небогатого помещика Ивана Клюшникова «Детский урок». Он преподал нам его в 1838 году, то есть через год после смерти Пушкина!
Эта бабочка ещё неуклюжая чувствуется, она только что из кокона и не в силах продемонстрировать тех головокружительных пируэтов и того изящества, какими будет наделены на излёте ХIХ-го века совершенная, «бархатная» бабочка Афанасия Фета или «цветная бабочка в шелку» образца 1916 года Ивана Бунина. Собственно, ты сама можешь оценить клюшниковский вариант, когда автор, «начавший беседовать с цветами», увидел, как «тихо бабочка садится на цветок». И она:
Кажет нам весенние обновки,
Не видал ещё я краше и милей!
Искры яхонтов на маленькой головке,
Камни жемчуга на крылышках у ней!
Но заметь: эти «яхонты» и «жемчуга» подлинные.
И тут я хочу признаться: коллекционируя поэтических мотыльков и бабочек, я предался было соблазну вывести некую закономерность их явления в русской поэзии. Потому что, если речь о САДАХ, то там эта закономерность их цветения и отмирания прослеживается. Её признаки поначалу уловил я и в авторском поведении чешуекрылых. Допустим, описывая восторженной весной 1945-го «Бабочку в госпитальном саду», Арсений Тарковский просит: «О госпожа моя цветная, / Пожалуйста, не улетай!» Но уже чуть позже примерно в 1949-м году живший тогда в Ленинграде Глеб Семёнов, улавливая сходство поэта с бабочкой, подписывает себе и ей приговор: «Я пальцем божиим приколот / к доске случайного стола» Всё! На этом мои библиотечные изыскания по части мотыльков и бабочек обрываются более чем на десятилетие
И только в 1960-м (оттого что подступила оттепель?) крестьянский поэт Николай Тряпкин, словно преодолевая некую болезненную подспудность, выдыхает: «Бабочка белая, бабочка белая! Кто бы родил нас опять!» И вослед Тряпкину, в 1961-м году такой, казалось бы, не самый зрелищный поэт как Александр Яшин, вдруг пишет стихотворение с более чем характерным названием «Бабочка ожила:
Мягкий заслушав звук,
Прячется в тьму угла
Серый, как тень, паук:
Бабочка ожила!
Согласись: в 1961-м «оживить бабочку» могли бы Евгений Евтушенко или Андрей Вознесенский, но, тем не менее, это сделал Александр Яшин. Я мог бы порассуждать, отчего в 1974-м году признанный наш отечественный учёный-физик и, как выясняется, превосходный поэт Владимир Захаров пишет стихотворение «Бабочки на леднике», заканчивающееся строчками: «То бабочки, искавшие спасенья / От краткой смерти в дальней стороне»? Или почему в новом тысячелетии, а именно в 2005-м году молодой московский автор Алексей Караковский создаёт ужасающее по внутренней коллизии стихотворение «Мёртвая бабочка»? Но тогда кто объяснит мне, какими неисповедимыми путями в разгар Великой Отечественной войны у поэта Николая Стефановича, оказавшегося в 1942 году в эвакуации в Перми, родилось такое восьмистишие: