Троих! как эхо, повторила мама.
И я заплакала. Эх, а ведь надо было ее поподробнее расспросить, как она почувствовала эту связь со старением, какой знак подал ей господин Время. Может быть, тогда все повернулось бы как-то по-другому. Может быть, осознай мы тогда нашу исключительность, мы могли бы уберечь мать и совместно найти разгадку. Но что есть, то есть. Мы не приняли ее слова всерьез. Мы просто не понимали, о чем она говорит. Еще не знали. Человеку вообще свойственно отрицать то, что он не может объяснить логически. Во всяком случае, логики в словах мамы не было, а в Анькиных была. Я себе сто раз потом говорила: надо было слушать мамино сердце, а не подчиняться холодной логике. Кто же знал
Простите меня, доченьки, сказала мама потом. Я даже плакать не могу. У меня внутри вертится воронка горя. Темная дыра. Черный магнит, который забирает все. С каждым днем сил остается меньше и меньше.
Мы здесь, мы поможем, сказала Аня.
Нет, мной владеет безумная сила. Никто не сможет мне помочь.
Ее не было весь следующий день. Она оформляла документы на дом: отказалась от своей доли в пользу нас двоих. Нам сказала, что делает это на всякий случай. На фоне непонятного ареста отца ее действия имели определенный смысл, поэтому я ни о чем таком не подумала.
Мама уехала еще на неделю. И больше мы ее в живых не видели. Нет, ее не забрал «черный ворон», этого не произошло. У нее было именное оружие. Она выстрелила себе в рот А на столе под лампой с зеленым абажуром осталась записка:
«Дорогие Аня и Даша, простите меня. Я была для вас не самой лучшей матерью. Любовь к вашему отцу сильнее меня и выше здравого смысла. Я не то чтобы не хочу жить без Федора, а просто не могу все внутри оборвалось с его уходом. И я закончилась. Ничего не осталось. Одна пустота Какая-то неведомая сила съедает меня изнутри. Вернее, съела. И я не вижу другого выхода. На мне проклятие. Простите, дорогие мои доченьки. Прощайте».
Чокнулась! Она, точно, чокнулась, навзрыд плакала Аня.
Записка эта была прислана нам по почте товарищем Ириной. Пока Аня читала, я почувствовала что-то похожее на ветер, влекущий меня к этому листку бумаги в руках сестры. Или не ветер это был, а магнит? Черный магнит. Магнит холодной пустоты. Да, мои нервы, нервы десятилетнего ребенка, были ни к черту. Или Постой-ка
А вдруг и правда есть какое-то проклятие? спросила я сестру. Неужели ты не почувствовала присутствие господина во фраке?
Ты что, тоже чокнулась? ответила она. Какой еще господин? Какой фрак?!
Я не ответила. Анька просто успела вырасти. Она слишком далека от сказок. Ей трудно предположить то, что невозможно проверить. Я помогу ей. В моем воображении я все еще находилась там, где все возможно. Только чем старше становишься, тем сильнее осознаешь: на свете есть не только магические чудеса, но и невосполнимые потери. Все возможно: и хорошее, и плохое. Осознавая это, мы постепенно выходим из детства в жестокий реальный мир. Но разве есть у нас выбор? Разве можно нам остаться в детстве? Эх, мне нисколько не хотелось торопиться во взрослую жизнь.
А полупрозрачный господин Время молча стоял у двери. Он ухмылялся.
Глава 4. Анин хор
Ни за что ни про что в течение каких-то двух месяцев мы с Аней остались одни на всем белом свете. Я продолжала ходить в школу, в то время как сестра пыталась управляться с хозяйством. Наследство у нас было небольшое: старый дом да корова Зорька. Животина эта была нашей единственной спасительницей. На молоко мы выменивали у соседей хлеб. Сжалившись, нам взялась помогать с коровой баба Груня, живущая по соседству. Так и жили.
По вечерам становилось особенно пусто и одиноко. Казалось, что ветер в трубе выл все громче и протяжнее. Становилось страшнее страшного, и я никак не могла уснуть. Тогда тихонько перебиралась я из своей кровати под теплый бок к Ане. Прижималась к ней сильно-сильно и медленно погружалась в тяжелую дремоту. Бывало, мне снилось, что все еще живы, и мы, как ни бывало, живем в этом старом доме все вместе. И даже папа с нами. Это меня потом удивляло больше всего: Федор а именно так мне легче всего было его называть! приезжал всего несколько раз. И даже во время редких визитов он не знал ни как себя вести, ни как со мной разговаривать. Все, что он мог, протянуть какое-нибудь незатейливое лакомство и потрепать по голове. Любил ли он нас с Аней? Не знаю. Думаю, что только революция была его единственной любовью. Поэтому в том сердце не оставалось чувств ни к нам, ни к матери. Вполне возможно, он и сам догадывался о своей ущербности, оттого и приезжал редко, оттого и романы на стороне заводил. По-другому не мог. Неслучайно все его любовницы в то же время были и его соратницами в большевистской борьбе. Все так и есть. Единственной «женщиной» в его жизни была революция. Он тоже, в какой-то степени, был однолюбом.