Ж-же-женя, с-с-спас-сай, даже на автоматические «били-мыли» сил не было.
«Кончилось всё, понял Женя. Обычно Орликов на запой запасал себе в гараже литров десять спирта, а тут не хватило, не мудрено, столько праздников, к нему же сюда, как к Ленину И ещё подумал, что такого он его до Французской не довезёт, только сразу на Петровскую горку (ещё одна знаменитая лыткаринская горка, кладбище), надо поправлять.
Вернулся к себе, благо недалеко, в другом коридоре гаражного кооператива, налил из приготовленной для дегустации трёхлитровой банки в майонезную баночку коронные орликовские писят, вспомнил синюю рожу, зачем-то перекрестился и плеснул ещё грамм тридцать.
Вообще-то, Орликовых было три, три в одном, два главных трезвый и пьяный, и один переходный. Трезвый был субъективная гнусь, так себе, прямой и унылый, как стрелка на четверть четвёртого, серый карандаш, зато пьяный Орликов становился крутой параболой, а это уже кривая второго порядка, разрез головы накось, притча, иносказание, русская народная сказка наоборот с блистающим началом и блюющим концом. Как он запивал? А так: случалось, что в один прекрасный день он, трезвый и весь правильный, как будто вдруг что-то вспоминал о себе, спал, спал и пробудился. А пробудился и вспомнил: да ведь он же да ведь в нём же Что? Что? Кровь начинала пробно стучать то в сердце, то в голову, то вдруг весь живот захолодит-загорится искала, пришедшая в сознание в своей темнице пленница, на ощупь выход, лазейку, хоть щёлочку взглянуть на волю, но все пути к свету были запечатаны сургучами морального кодекса и устава партии, завалены камнями быта, затянуты толстыми (что там сталь!) паутинами притерпелости и трусливой лени. У крови появлялся голос и ухо: она всё явственней слышала зов и откликалась на него из узилища, она вспоминала своё родство с Зовущим её и требовала если не свободы и слияния, то хотя бы свидания с Ним. То есть сам Орликов (он ведь как-то понимал свою отъединённость от бунтующей внутри сущности, и в то же время догадывался пока только догадывался что и сущность эта ему не чужая) мог бы и перетерпеть эту весну в требухе тысячам и тысячам это узурпаторство было же по силам! но то ли Орликов в отличие от этих тысяч был слаб, то ли, наоборот, его внутренняя сущность была сильнее и живее, чем у тех омертвелых тысяч, свидание он разрешал. То есть запивал.
Начиналось «преобразование Бренделя», дважды непонятное превращение бабочки в куколку (или все же наоборот?): гладкая речь золотого медалиста вдруг спотыкается, появляются паразиты «так сказать» и коронное его «били-мыли», которое с каждой дозой занимает всё больше и больше места, пока не прилепляется почти к каждому слову.
А пьющий коллектив РИУСа, прекрасно понимающий стартовавшую в начальнике метаморфозу, только этого и ждёт. Не из желания зла конец-то известен ближнему, упаси бог, а из корыстного предпочтения пьяного Орликова-человека Орликову-субъективной гнуси, трезвому.
Подъём в зияющую бездну по параболе был стремителен, поэтому само свидание бывало мимолётным, в том прямом смысле, что, едва оно начиналось, всё остальное уже летело мимо. Всего на какие-то несколько часов он становился исходным человеком, стоящим с Зовущим одесную, то есть вдруг понимал, кто он сам и зачем на этом свете, и что всё ещё возможно. Но Зовущий оказывался непрост: с каждым шагом навстречу, он отдалялся и приходилось догонять, т.е. догонять.
Стакан в руке алкоголика как зеркало, в котором отражается стоящий за спиной Бог. Алкаш идёт не к себе, не вперёд, а назад, к Богу за спиной, и с каждым шагом уходит от настоящего себя и Бога в себе всё дальше и дальше.
«Не гляди назад, не гляди»
Догонял по стадиям: человек-душа (1-2 дня), сверхчеловек (1 день), бог (минут 15), человек философский (это уже вниз, 2-3 дня), человек-ум (1-2 дня), опять просто человек (минут 15), тут, в силу мощнейшей инерции падения, ниспадающим плечом параболы пробивалась стартовая человеческая отметка, пробивалась и лежащая под ней прямая на четверть четвертого и следовали две постстадии животного (неделя) и растения (до полного изнеможения и приезда санитаров). Что творилось в душе страдальца за этой трезвой чертой субъективной гнуси в четверть четвёртого особенная тема. А когда, после капельниц и страданий подорожника, выросшего-таки сквозь асфальт посреди тротуара, он возвращался (поднимался) на свою слабо нисходящую (четверть четвёртого!) гнусную линию, то наскоро замуровывал поспешными зароками все прораны в расхристанной душе, все входы и выходы из неё к привидевшимся богам, потом цементировал клятвами на партбюро и обещаниями жене, и бывал при этом так гнусно счастлив и настолько гнусно горд собою, что считал себя вправе сразу же начинать учить жить не только славный коллектив звездоносного РИУСа, НИИП, но и всё человечество. Человечеству-то повезло Орликов, ядерщик, был невыездной, под подпиской, под колпаком и под легендой, а вот НИИП был обречён: более ярого и одновременно послушного председателя Общества Трезвости трудно было и представить