Коля проговорил всё это между стаканом и звонком, то есть буквально, пока пил и брал долго уже трезвонивший телефон, как бы походя, а Тимофеич три ночи не спал, пытаясь осмыслить. Когда же, пытаясь хоть как-то апеллировать, упомянул старика Эйнштейна, Николаич криво сморщился и беседы не поддержал.
В другом году «колхозник» Коля, правда, опять не совсем трезвый, начал ему вдохновенно рассказывать об одиннадцатимерном пространстве, о каких-то каркасных альфа-пентаструктурах, об альфа-каскадах масс элементарный частиц, про очарованные барионы, фракталы и аттракторы словно вернулся он не с посадки капусты, а с очень уж продвинутого симпозиума теоретиков. Когда Тимофеич на следующий день попытался кое-что выяснить из рассказанного у уже протрезвевшего Николаича, тот опять только грустно отмахнулся: этого ещё нет, это всё завтра
А лет пять назад Коля вдруг ни с того ни с сего занялся физическим моделированием истории. Даже пить прекратил, затеял громадную переписку с университетскими математиками, то ругал их за глаза на чём свет стоит, то восхищался.
Тимофеич, понимавший уже, что особенно после Чернобыля появится поколение потерянных физиков (а не затем ли, в том числе, катастрофу и попустили?), которые будут заниматься чем угодно, только не физикой, к таким потерянным Николаича причислить никак не мог, и не только потому, что «тюкнуло» его задолго до Чернобыля, отнёсся к этой идее двояко. С одной стороны он знал высказывание своего любимого Ландау о том, что у нас есть науки естественные, неестественные и противоестественные, и соглашался с неестественностью, а часто и противоестественностью официальной истории, но, с другой стороны, он, трудяга, на дух не переносил непрофессионалов, тех кавалеристов, которые, не имея ни базового образования, ни мозолей на лбу, ни геморроя от многочасового сидения в библиотеках, пытаются кукарекать в диссонанс хору геморроидальных лобастых умников, слава богу физика не история, особенно не раскукарекуешься, хотя как сказать, как сказать Но была ещё и третья сторона, отрицать которую Тимофеич, как честный учёный, тоже не мог: интуиция, озарение, получение информации напрямую от кого?.. неважно от первоисточника. Один может до дыр истереть себе лоб и штаны, а другому приходит само. Когда ещё русский психолог Петр Карпов заметил, что гений похож на сумасшедшего: оба делают выводы на основе недостаточных данных. Другое дело на какую почву это откровение попадает! Перед гением, другом парадоксов, должен идти опыт, сын ошибок, а тот сам только за просвещеньем иначе и гению цена грош. Периодическая таблица во всей своей красе могла присниться и наверняка тысячи раз снилась! и кухарке, только в какую кастрюлю положить ей эту картинку? А Николаич не кухарка, что-то же его тюкнуло.
Но умом понимал никакую «физическую историю» создать невозможно, будь ты хоть трижды физик (тем более, что это уже не физика, а собирание марок, как говорил Резерфорд) и четырежды историк это же турбулентность второго порядка, неимоверное количество влияющих факторов! Для однородного газа в идеально круглой и гладкой трубе и то сколько неопределённых коэффициентов, Тимофеич с институтской скамьи их помнил и уже от одного воспоминания голову трясло, как соплю Лаваля, от всех этих нуссельтов, рейнольдсов, прандтлей и грасгофов, а тут ведь не труба, не вода и не воздух, хотя
Хотя что ж такого система замкнута, на достаточно большом временном отрезке данных предостаточно, введут свои коэффициенты вместо «нуссельтов» и «пекле» каких-нибудь «мальтусов», «вернадских», «тойнби» и нынешний этот, как же он «гумилев» вот уж будет газодинамика! Эх, Николаич, Николаич! Занимался бы делом
Мы не историки, мы физики, пробовал он увещевать его, перефразировав какую-то застрявшую в памяти максиму, у нас единицы времени не век, а секунда и вообще это не научно.
Не научно за деревьями не видеть леса. Наука наша изучит дерево до последнего капиллярчика на листке и корешке, но всё равно не поймёт, почему в лесу в сумерках страшно.
Ну, знаешь не это задача науки!
А жалко
Но что-то же Колю тюкнуло!
И продолжали спорить.
Ты же понимаешь, что никакой теории нельзя создать без постановки научного эксперимента, имеющего повторяющиеся результаты, а с историей такие опыты невозможны, она даже сослагательного наклонения не терпит.