" позволил себе сказать, что "самая природа своими красотами и ужасами возвышает дух сих горцев, внушая любовь к славе, презрение к жизни и порождает благороднейшие страсти, теперь омрачаемые невежеством магометанства и кровавыми обычаями". "А. Я." тоже, как и Грибоедов, восхищался тем, что горцы знают свой край лучше собственной ладони и что им помогает природа, враждебная чужим; о вождях горцев, "белатах", он писал (Булгарин теперь с трепетом вспоминал об этих строках в "Северной пчеле"):
Расторопность и сметливость белата неимоверны: в самую
темную ночь, когда небо покрыто облаками, партия редко удаляется
от направления. Белат, заметив ветр и весь будучи предан своему
намерению, чувствует малейшее его изменение, часто проверяя себя
компасом. В звездную же ночь Полярная звезда, Большая и Малая
Медведица - их вожатые; созвездие Лиры указует им часы; в случае
же, когда компас разобьется или потеряется и сухая погода мало
увлажняет росою землю, то первая кочка служит компасом: приложив
руку, согретую за пазухой, к четырем сторонам возвышения,
влажнейшею определяют север, и направление берется с
необыкновенной верностью.
Александр Якубович писал о горцах с уважением и сочувствием. Грибоедов же, получивший очистительный аттестат и повышение в чине, дипломат царской службы, Грибоедов шел куда дальше: он писал не о горцах, а от них. Он не отзывался о горцах с сочувствием - он был ими. Их противники оказывались рабами, которые вольных людей, целый "вольный край родимых гор" обращали в рабство, тем более постыдное, что победителями были рабы.
И это, это должен был печатать Булгарин в своей верноподданнической "Северной пчеле"?
Если бы Булгарин высказал Грибоедову возражения, изложенные выше, Грибоедов мог бы ответить ему:
"Ты восторгаешься солдатским мужеством, Фаддей. Впрочем, я
слышал, что и ты, когда был капитаном в войсках Наполеона, не
слыл трусом и не кланялся ядрам. Ужели ты пал так низко, что
станешь праздновать труса теперь, когда ничто тебе не грозит?
Ужели испугаешься напечатать "Дележ добычи"? Объясни Бенкендорфу,
что это стихотворение способно лишь возбудить гнев русских воинов
против горцев. Скажи ему, что оно показывает горцев хищниками и
дикарями; что чем враг сильнее духом, числом и уменьем, тем более
чести приносит победа над ним; что в песне моей показаны красоты
Кавказа, завоевание коего великая заслуга нашего оружия. Прочего
он не заметит".
Булгарин обхватил обеими руками свою плешивую голову и забегал по комнате в растерянности и смятении. Потерять Грибоедова? Не приведи Господь! А ведь это было не так уж трудно - он помнил ледяное письмо, которое года полтора назад ему написал Грибоедов: "...не могу долее продолжать нашего знакомства... Расстанемся.- Я бегать от вас не буду, но коли где встретимся, то без приязни и без вражды. Мы друг друга более не знаем. Вы верно поймете, что, поступая, как я теперь, не сгоряча, а по весьма долгом размышлении, не могу уже ни шагу назад отступить". В тот раз причиной были чрезмерные "ласковости" Булгарина-критика: Грибоедов не желал быть предметом похвалы незаслуженной или во всяком случае слишком предускоренной. Тогда разрыва удалось избежать. Но если его причиной могли быть "предускоренные похвалы", насколько же легче могла вызвать отчуждение Грибоедова осторожность, граничащая с трусостью, с изменой? Нет, потерять Грибоедова он не желал. Но потерять расположение Бенкендорфа, но разгневать государя? Булгарин в смятении бегал из угла в угол, пока не напал на мудрое решение.