Рылеев ожесточенно опровергал Оболенского. Вот что он говорил - в позднейшем пересказе Оболенского:
- идеи не подлежат законам большинства или меньшинства, они
свободно рождаются и свободно развиваются в каждом мыслящем
существе;
- если идеи не порождены себялюбием или своекорыстием, то
они суть только выражение несколькими лицами того, что
большинство чувствует, но не может еще выразить;
- едва эти идеи сообщатся большинству, оно их примет и
утвердит полным своим одобрением.
На это Оболенский:
- Необходимо выждать, пока чувство справедливости и правды созреет в сознании народа,- пока же просвещать его и не навязывать ему незрелые суждения.
Рылеев горячился все больше, но обычно из этих словесных схваток выходил победителем. "Много и долго спорили мы с Кондратием Федоровичем,напишет в своих воспоминаниях стареющий Оболенский,- или лучше сказать менялись мыслями, чувствами и воззрениями. Ежедневно, в продолжение месяца и более, или он приходил ко мне, или я к нему, и в беседе друг с другом проводили мы часы и расставались, когда утомлялись от долгой и поздней беседы".
Рылеев одерживал верх, но суждения такого рода вызывали в нем бурю может быть, негодования, может быть, сомнений. Незадолго до этих споров его посетил молодой поэт Хомяков, отправлявшийся в Испанию, и со страстной убежденностью твердил, что испанская революция есть преступление перед народом, что вооруженное меньшинство не имеет права внешнею силой изменять государственное устройство. Рылеев пылко опровергал гостя, потом внезапно, несмотря на ненастную осеннюю ночь, убежал из своей квартиры без шапки. Он был раздосадован, возмущен, но и смущен. Споря с Оболенским, он уже никуда без шапки не убегал, но Оболенский оставался при своих колебаниях.
Оболенский был солдат. Сомнения он обсуждал с другом или, редко, с друзьями; когда же до дела дошло, он спрятал их за пазуху и о них забыл. Перед четырнадцатым декабря Оболенский оказался военным руководителем всей операции. Накануне он был на совещании у Рылеева и потом с подлинным мужеством рассказал о нем на допросе 14 марта:
"Рылеев и Пущин надели шинели, чтобы ехать, я сам уже
прощался с ними, как Рылеев при самом расставании нашем подошел к
Каховскому и, обняв его, сказал:
- Любезный друг, ты сир на сей земле, ты должен собой
пожертвовать для Общества - убей завтра императора.
После сего обняли Каховского Бестужев, Пущин и я. На сие
Каховский спросил нас, каким образом сие сделать ему. Тогда я
подал мысль надеть ему лейб-гренадерский мундир и во дворце сие
исполнить..."
Еще два месяца спустя, 9 мая, Оболенский получил от Следственной комиссии вопрос:
"При вас ли Якубович предлагал, что надобно разбить кабаки,
позволить солдатам и черни грабеж, потом вынести из какой-нибудь
церкви хоругви и идти ко дворцу?
Объясните, кто первый восстал против сего предложения и кто
настоял о отвержении оного?"
И отвечал с благородным бесстрашием:
"Якубович при мне действительно предлагал разбить солдатам
один кабак по крайней мере для возбуждения рвения солдат. Его
красноречие и, особенно, мнение основывалось на опыте о солдате
нашем, что ему нужны сильные средства для возбуждения к действию,
увлекли меня и еще других к согласию на его предложение или,
лучше сказать, к одобрению его мысли. Но Рылеев первый восстал
против сей мысли, говоря, что мы подвизаемся к поступку великому,
не должны употреблять низкие средства, и решительно отверг
предложение Якубовича; к нему вскоре присоединился я, Бестужев,
Арбузов и прочие, и таким образом не имело сие предложение
никакого действия. Что же касается до грабежа и выноса хоругвей
из церкви, я предложения сего от него не слыхал".