Нехорошев, Аристарх Маркович, представился, оглаживая белесые волосики, посетитель и, мило улыбнувшись, добавил, впрочем, можно просто по имени. Я надеюсь, Вадим э что мы станем друзьями.
Явно не поэт начинающий и не юный корреспондент из кожаной светлой папки, родственной моей протезной перчатке, рукопись доставать не спешит. Где я всё же его видел?
И заструился какой-то странный двусмысленный разговор, похожий больше на допрос. Где я родился? Где жил? Почему именно в журналистику подался? Как удалось опубликовать стихи в «молодогвардейских» сборниках? Какие комсомольские поручения выполнял? Почему в партию заявление не подаю? Действительно ли я считаю, что в «Комсомольском вымпеле» работают слабые журналисты и газета никуда не годится?..
Признаться, никогда до этого мне не приходилось сталкиваться с этими людьми, поэтому я врубался долго и медленно. И тут когда он заговорил о газете я резко, высверком, вспомнил: как-то, с месяц назад, в день получки я, будучи уже изрядно подшофе, потянул Лену в ресторан поужинать беззаботно, расслабиться. Она отказалась наотрез. Я, само собой, взбрыкнул, плюнул, попёрся в «Центральный» одинёшеньким.
Там я моментом чокнулся-скорешился с каким-то парнем, мы легко сошлись-разболтались, добавляя и добавляя разбавленной водочки под гуттаперчевый антрекот с обугленным картофелем и витаминный салат из позапрошлогодней скисшей до последнего предела капусты. Официантка вскоре подсадила к нам ещё двоих посетителей
Да-да я вспомнил, вот этот прилизанный Нехорошев и был одним из тех новоявленных соседей по столику. И вот именно! я даже запомнил его водянистый, но упорный взгляд на меня, когда я взахлёб и пьяно жаловался новому своему ресторанному приятелю, как тяжело мне в этом рутинном псевдоколлективе псевдожурналистов, и какая всё же препаршивая и суконная газетёнка этот «Комсомольский вымпел»
В пьяном виде я, чего уж скрывать, бываю препорядочным поросёнком!
Это вы были в «Центральном»? отрывисто спросил я, глянув на него в упор.
Я? изобразил он удивление, но тут же скорчил личико в усмешливую гримасу. Запомнили, значит? Узнали? А я уж думал Вы, простите, были Хе-хе! Я за вами наблюдал пьянеете вы быстро
А вы, собственно, кто? натопорщился я, никак не улавливая смысла в его нагловато-хозяйском тоне.
Я?.. А разве я не сказал? он похабно разыграл искреннее недоумение. Видите ли, Вадим Николаевич, я из органов. Я курирую, так сказать, Дом печати вот и решил с вами поближе познакомиться. Что ж тут странного?
Странно то, что я с вами знакомиться не хочу вот так!
О, тогда мною уже был прочитан самиздатовский оглушающий «Архипелаг ГУЛАГ», ненависть Александра Исаевича к этим людям уже органично влилась в мою кровь. И вот впервые образчик этого удушающего лубянского племени сидел передо мной вплотную, со мной общался, искал контакт.
Я ожидал, что после слов моих он оскорбится и хлопнет дверью. Не тут-то было.
Вы не кипятитесь, Вадим Николаевич, доверительно наклонился он ко мне. Видите ли, журналистика это не просто профессия, это, так сказать, почётная профессия, в которой не каждый достоин работать. Притом в отделе пропаганды. А вы, к тому ж, не член партии и, как мне известно, даже заявляли громогласно: мол, и не собираетесь вступать, что, якобы, в неё только фарисеи вступают да карьеристы. И уж совсем нехорошо, что вы позволяете себе странные, прямо скажем очень странные выражения в связи с кончиной Леонида Ильича Брежнева Очень странные!
Я молчал, оглушённый. Нехорошев усмотрел, видно, в моём молчании благоприятный для себя знак.
Ну, вот и ладненько. Я думаю, это у вас не от убеждений, а от экспрессивности характера. Так ведь? Так? Ну и винцо свою роль играет, винцо-то ух какой сильный и коварный враг Язык не то и сболтнёт! Подумайте над этим. Пока я с вами прощаюсь, но вскоре ещё загляну. До свидания, Вадим Николаевич.
Он привстал, приладил на голову шапку, начал застёгивать пальто.
Не надо, сказал я осипшим голосом, глухо.
Что? Что вы сказали? обернулся он от двери.
Не надо ко мне больше приходить, уже твёрдо, прокашлявшись, повторил я.
Ну-ну, не надо быть таким категоричным, снисходительно усмехнулся склизкий норковый товарищ из барановской Лубянки и растворился за дверью.