А вот еще крупная! радостно сказал Потоцкий и наугад ткнул пальцем в пол.
Мухановский дернулся.
Ничего я не вижу! прошипел он злобно, и вдруг саперная лопатка, заменяющая ему кисть оторванной руки, оказалась прямо у шеи Потоцкого.
Вы всё видите, тихо сказал Потоцкий. Крыс. Провода. Мины.
Мухановский нехорошо дышал ему в лицо кашей и всем прочим.
Мины, еще тише повторил Потоцкий. Отлично вы видите мины. Как же вас при этом угораздило, а, Мухановский? Интереснейшее получается дельце
Потом он взял ставшего совсем маленьким Мухановского под здоровую руку и повел в палату, мимо окна, в которое Сутеева, высунувшись по пояс, закидывала маленькую самодельную удочку без поплавка.
Не скажу, никому не скажу, не бойтесь, ласково говорил завхоз Мухановскому, зачем мне на вас говорить? У нас с вами большие дела впереди, мы с вами, дорогой, сегодня огородом заниматься начнем, картошку копать начнем.
Я не могу, слабым голосом сказал Мухановский, еще болит Шов болит очень Я не могу ею копать
А вы показывайте, показывайте, где поспелей и покрупней, а копать это я найду, кто, говорил завхоз терпеливо. Времени сэкономим! Да вы не бойтесь, и они не скажут. Я молчаливых найду. Вот, подождите, и, оставив Мухановского, Потоцкий быстро побежал по коридору назад, к окну, откуда тянуло позднеоктябрьской мерзостью.
Дрожащая от холода медсестра Сутеева замерзшими толстыми пальцами боролась с задвижкой. Удочка валялась на полу, в зубах у детской сестры был серый, треугольный, криво надорванный листок. Потоцкий вместе с ней навалился на оконную раму, задвижка поддалась.
Что, Настасья Кирилловна, есть новости? участливо спросил завхоз.
Уже думала, что нет, сказала Сутеева, сжимая листок обеими руками, уже думала, что и нет, две минуты стою, три стою не тянет, не клюет, у меня сразу сердце падает, вы же понимаете, Сергей Лукьянович?
Понимаю, сочувственно сказал Потоцкий.
Думаю буду стоять, хоть насмерть замерзну, сказала Сутеева, хоть замерзну насмерть.
«Такая будет стоять, хоть насмерть замерзнет», подумал Потоцкий.
Вдруг как дернет! сказала Сутеева радостно. Как дернет! Как пойдет! Я как начну тянуть! Тяну-тяну, оно тянется-тянется, долго так тянется! Я сразу поняла перекинули их куда-то подальше, влево, далеко-далеко крючок, уже не под Москвой они, и перекинули! Но жив, цел, бьет врага, понимаете?
Понимаю, сказал Потоцкий. Рад за вас, Настасья Кирилловна.
Жив, цел, бьет врага, вдруг сказала Сутеева совершенно упавшим голосом и взяла письмо в рот.
Настасья Кирилловна, сказал Потоцкий, помолчав, картошку пора копать.
Она покивала, глядя в пол.
Нам бы человека три еще. Вы, да я, да еще человека три, сказал Потоцкий. И вот товарищ Мухановский поможет нам кое-чем, нетрудно будет.
Я бы из детского отделения пару молодых ребят трудотерапия, я спрошу разрешения у профессора Борухова, задумчиво сказала медсестра, вынув изо рта листок. И Милочку Витвитинову надо взять, она сильная.
Вот и спасибо, сказал завхоз, настороженно поглядывая на Мухановского, но тот никуда не шел, топтался на месте, смотрел в пол, здоровой рукой поглаживал острые края лопатки.
Сергей Лукьянович, вдруг шепотом сказала Сутеева, как же знать? Если бьет врага прямо сейчас как знать: жив? цел?..
3. Маскировка
Женское отделение отвечало за светомаскировку. Черный октябрь наваливался на окна темнотой уже в три часа дня, приходила со своей маленькой командой вдвое исхудавшая за эти месяцы огромная сестра Витвитинова, и большие окна кабинета закрывались выданными завхозом кусками театрального бархата, о происхождении которого Райсс предпочитала ничего не знать. Витвитинова была сокровищем, и каждый раз главврач благодарила в сердце своем силы небесные за то, что эта нежная и обидчивая великанша так и не пошла учиться инсулиновой терапии, а то быть бы сейчас Витвитиновой на фронте. Но голос у Витвитиновой был ужасного тембра, проникал в кости, и ежедневно пытаться дотерпеть до момента, когда она и ее подопечные уйдут восвояси, было совершенно невыносимо.
Внизу тяжело, не в лад, протопали обе выделенные больнице зенитки, и слышно было, как прибывший с эвакогоспиталем майор медслужбы Гороновский понукает их грязными словами, и опять у нее не хватило сил высунуться из еще не завешенного окна и крикнуть ему, что добром и лаской он мог бы добиться большего, чем понуканиями и угрозами. С Гороновским вообще непонятно было, что делать, он был полевой хирург, с контингентом разговаривать не умел и учиться явно не желал, на медсоветы не являлся или сидел, когда дело не касалось вопросов общего характера, с показным безразличием. Когда к ней в очередной раз ворвался взбешенный Синайский после того, как обход Гороновского в остром отделении закончился крайне нехорошо, она прямо сказала, что Гороновский нехорош и сам, его бы первого подлечить, на что Синайский заорал: «А вас бы не подлечить?! Нас бы сейчас всех подлечить!» и сцена получилась ужасная, им пришлось извиняться впоследствии друг перед другом, и медсестры, как водится, все знали, она давно перестала задаваться вопросом, откуда медсестры всё всегда знают, это было пустое. Но если бы не Гороновский, не дали бы им никаких зениток, Гороновский и двое его подчиненных, сумевшие втроем доставить с фронта восемьдесят с лишним человек, большинство с тяжелыми ранениями, были их спасением, это Райсс понимала хорошо, и еще понимала, что Гороновский иногда уходил куда-то с этими двумя, тоже молчаливыми и страшными, в ночь, и возвращался еще злее прежнего, иногда в рваной одежде, но приносил спирт, ампулы, пузырьки, бинты, мази, иглы, а откуда приносил она боялась спросить. Мало, совсем мало, и битвы между отделениями за эти ампулы и иглы были страшные, уродливые, отвратительные были битвы, но приносил. Однажды он вернулся с пулей в ноге, и об этом она тоже спросить побоялась.