Готов преклонить колено, надзиратель, проронил он. Я лишь мечтал об этом
Таисий Килиос, ко всему прочему, был ещё скромен и пристрастен к поиску истины.
К сожалению, не удалось позреть на первозданные святыни. Мне в руки попадали только списки со священных книг, исполненные доксографами, по памяти тех, кто к ним когда-либо прикасался. Ты, философ, понимаешь, это не одно и то же Как бы я хотел взглянуть на истинные святыни варваров! Написанные золотыми чернилами!
Сказав это, он вновь вселил надежду на спасение.
Я уже был близко к цели, сдержанно проговорил Арис. До хранилищ Весты оставалось всего тысяча стадий. Или даже меньше Но я их не прошёл, ибо был объявлен чумным.
И не прошёл бы, даже если бы не угодил в чум
Но отчего?
Суть в варварских заклятиях Но тебе знать об этом не следует. И так сказал более, чем нужно. Вероятно, от доброго расположения духа, навеянного твоими сочинениями.
Он отвернулся от солнца, превратившись в серый бесстрастный мрамор. Должно быть, этот оборот был знаком, поскольку стражники, стоявшие в отдалении, неожиданно приступили к Арису и с ловкостью факиров набросили верёвки: одну на сомкнутые руки, другую на шею. После чего поставили на колени, и один, уперевшись ногой ему в спину, натянул петлю.
Надежды рухнули в тот час, и от разогретого песка дохнуло холодом. Философ старался держаться достойно и до боли прикусил язык, дабы не просить о пощаде. Ветер потянул с моря и встрепал листы папируса на песке, эфор придавил их ногой в пробковой сандалии, как придавливают нечто омерзительное, к примеру змею или корабельную крысу.
Впрочем, есть возможность избежать кары, вдруг проговорил он как-то невнятно, однако был услышан. Готов ли ты тайно служить мне и коллегии эфоров?
Арис взглянул ещё раз на его ногу, втоптавшую труды в песок, и вымолвил хрипло, толкая кадыком верёвку:
Мне отвратительно рабское служение. Казни, коль вынес вердикт.
Если это будет свободное служение? Вольного философа Эллады? Полноправного и благородного гражданина? Не отягощённого унизительным помилованием?
Как же быть с твоим приговором? голос не повиновался, словно дырявый, истрепленный ветром парус. Я нарушил клятву, открыв тайну пергамента.
Эфор вынул из ларца его первые труды:
На титулах нет твоего имени. Но есть иное.
Этот человек присвоил сочинения.
И одновременно присвоил вердикт о смерти. Твоё признание не есть доказательство твоей вины. Напротив, оно говорит о благородстве. Или я поступаю не по справедливости?
К изумлению Ариса, два стражника вывели на палубу корабля скрученного верёвками Лукреция Ирия! Эфор показал ему пергаментные книги.
Твои ли это сочинения, римлянин?
Тот гордо расправил плечи и вскинул голову, насколько позволяли путы:
Да, надзиратель! И слава моя переживёт смерть!
Удави его, спокойно велел Таисий Килиос.
Могучий палач накинул петлю на шею и, чуть согнувшись, поднял на спину Лукреция, как поднимают мешок с зерном. Несчастный засучил ногами, лицо его налилось кровью и скоро посинело вместе с языком, вывалившимся изо рта.
Почудилось, мешок этот прорвался, треснул и на палубу с дробным стуком посыпалось семя
Зри! будто в яви послышался голос Биона.
И эфор ему в тон добавил:
Это маска смерти. Твоей смерти, Аристотель. Так в тебе умерло тщеславие, доселе двигавшее твоими мыслями.
Между тем палач бросил ношу на палубу и удалился.
Автор этих трудов казнён, определил эфор. И вкупе один из твоих пороков Но что же сотворить с этими? Какие ещё пороки казнить с их помощью?
И снял ногу с рукописей на песке. Ветерок всколыхнул листья
Арис молчал, а Таисий Килиос, взирая, с каким сожалением философ смотрит на свои попранные труды, внезапно вдохновился:
Гордыня и раболепие! Вот что принесу в жертву! Пожалуй, они более иных способны препятствовать постижению бытия.
Словно по незримой команде, палач вынес пылающий светоч и утвердил его возле эфора, как если бы наступила ночь и ему вновь потребовался свет, дабы читать труды.
Снимите с него верёвки, велел он.
Стражники тотчас сняли путы и помогли встать. Судья подозвал его знаком и снял ногу с папирусов.
Подними и сожги это. Ибо твоей рукой водили гордыня и раболепие, когда ты творил труды.
Да, эфор, я согласен, подал он окрепший после верёвки голос. Гордыня присутствовала, потому что неоконченное сочинение я писал втайне от господина Но я не испытывал раболепия! И был, по сути, волен