Состав, в котором ехал Айзексон, на Дарьином полустанке не останавливался. Сойдя с поезда и рискуя попасть под маневрирующие паровозы, Юда перешёл казавшиеся бесконечными разветвлённые пути и стал разыскивать дрезину. Возле одной, стоявшей у ворот депо, крутились люди, и, направившись туда, Юда услышал повелительный окрик:
А ну-ка стой!
Айзексон обернулся. На него смотрел пожилой железнодорожник в чёрной шинели, в котором Юда безошибочно узнал Дарьиного свёкра.
Ты что тут делаешь?
Юда растерялся. У него не был заготовлен ответ.
К Дарье собрался? Тебе что, неясно сказали: держись от неё подальше! А я-то думал, ты понятливый. Неужто сам не видишь? Не молод и роду-племени неподходящего. А главное
Поеду к ней, и пусть она решает, перебил старика Юда. Он словно забыл о том, что свёкор Дарьи и его энкавэдэшник-сын легко могут загнать человека туда, откуда ему уже точно не выбраться.
А что ей решать? Её здесь нету. В Челябинске она. В госпитале с мужем, прищурился старик.
С мужем? опешил Юда. Но он же
С ним, с кем же ещё, подтвердил свёкор. Жив оказался наш Федя. Раненный тяжело, да ничего! Дарья кого угодно подымет, даже безногого. Понял теперь? Вот и езжай отсюда по-хорошему. Россия большая
Кое-как пережив потрясение и крах лелеемых в долгой дороге надежд, Айзексон двинулся устраивать свои дела. Из Илецка он решил не уезжать. Надоело мотаться, пора уже было пристать к какому-то берегу. Как демобилизованному по болезни ему помогли с работой, и Юда попал на хлебозавод, бухгалтером в финансовый отдел. С его опытом он быстро разобрался, что к чему, на заводе им были довольны, но сам Айзексон чувствовал себя отвратительно. Теперь он думал о том, что зря не согласился с Бегиным и упустил свой шанс. Оправдываясь перед своей совестью, он пытался убедить себя, что только мысль о семье удержала его в России, но перед глазами стояла Дарья, и оказалось, что перед собой лукавить непросто. В конце концов Юда пришёл к выводу, что Бог всё-таки есть. Ещё не зная, живы или нет его близкие, он устремился к другой женщине, хотя прекрасно понимал, что этот степной цветок не для него. Вот и получил по носу! И не только по носу, а по всей исхудавшей, заросшей физиономии!
Стояла середина марта, но снег валил такой, что трудно было передвигаться, и только тулуп подарок Дарьи спасал от мороза. Зато на работе было тепло, и, отогреваясь, Юда не сразу расслышал голос начальника пожилого экономиста Георгия Павловича:
Юдель! Вас в отдел кадров вызывают!
В отдел кадров так просто не вызывали, и Юда забеспокоился. Он оказался прав. Какой-то тип, явно не кадровик, а из другого известного ведомства, долго изводил Юду расспросами об армии Андерса, интересовался биографией, вертел в руках заключение медкомиссии и закончил, как он выразился, «содержательную беседу» следующими словами:
Ну ладно! Идите пока.
Удручённый тем, что его положение шатко и в любую минуту можно ждать ареста, Юда вышел в коридор. Уборщица, безучастно мывшая пол, подняла голову от ведра, и Айзексон обомлел. В молодой женщине, застывшей с тряпкой в руке и смотревшей на него расширившимися от изумления глазами, он узнал Риву, жену Арончика Кауфмана, близкого знакомого, можно сказать, друга, с которым Юда вёл когда-то в Каунасе дела. Рива даже работала некоторое время у Айзексона. Потом ревнивый Арончик что-то заподозрил, и Рива ушла, хотя у неё ничего не было с Юдой. Кроме взаимной симпатии.
Такое могло привидеться только во сне, но это был не сон. И то, что Юда и Рива бросились в объятия друг друга, было так же естественно, как мартовский снег на улицах Илецка.
Разговаривать они не могли. Проходившие по коридору смотрели на них. Юда бросил только одну фразу:
О моих что-нибудь знаешь?
Лицо Ривы изменилось, губы дрогнули, и это был ответ, которого боялся Юда.
Я заканчиваю в семь, почти неслышно сказала Рива. Подожду тебя у проходной.
Юда плохо помнил, как прошёл день. Свои обязанности он выполнял автоматически, и больше всего ему хотелось, чтобы вечер не наступал никогда. Но он всё равно наступил, этот вечер. Рива жила недалеко: с восьмилетним сыном снимала угол у солдатки Анфисы. Лишь это узнал у неё Айзексон, провожая домой. Рива молчала. Уложив ребёнка, она долго плакала и только потом начала говорить.
Немцы вошли в Каунас 24 июня, но уже за день до этого власть в бывшей столице Литвы перешла к вооружённым национал-патриотам, входившим в организацию под названием «Фронт литовских активистов», и сразу же начались убийства евреев. В ночь на 24-е Арончик и Рива с ребёнком предприняли попытку бежать, но далеко уйти не удалось. За городом их поймали активисты. Арончика убили на глазах у Ривы, её и сына погнали обратно. Почему не убили сразу выяснилось потом.