и нам, строго говоря, сама по себе руда не нужна нам нужен вторичный материал из нее?
Но ведь материал!
Не совсем: нас же не сами чугун и сталь интересуют, а изделия из них: то, что имеет форму, а бесформенный материал вторичен. Форма металлообработки относительно руды даже третична, но именно она нас интересует, да и то как средство. Нам важны четвертичные результаты: например, слова, написанные стальным пером
Но ведь руда все равно остается первичной!
А вот тут, в случае с философией, она становится вторичной.
Почему же?
Философ ведь не с рудой работает: он из одних слов и смыслов создает другие слова и смыслы, а чем он их создает гусиным пером, китайской кисточкой, стальным пером или шариковой ручкой вторично и неважно
Но ведь сам философ лишь надстройка.
Вы хотите сказать, что вы надстройка над рудокопом? Вы, конкретный философ, над каким конкретным рудокопом вы надстройка? А если вы не знаете этого рудокопа, то вы либо не типичный философ, либо не типичная надстройка, а уникум и оригинал.
Пожалуй, последнее ваше замечание совершенно справедливо: приходите ко мне на экзамен, и я покажу вам нечто оригинальное обхохочетесь.
Аудитория грохнула, философ победил, а на экзамен я пошел к другому, на всякий случай не люблю сюрпризы.
***
По сути и природе своей философия не имеет истории, прежде всего -таких ее непременных атрибутов, как хронология, последовательность, периодизация с одной, и культура с другой.
Философия не укладывается ни в какие границы, законы, нормы, стили и культурные парадигмы: на всякого скучного Гегеля тут же найдется неистовый Артур Шопенгауэр, а Ницше и Достоевский одновременно пишут об одном и том же, но прямо противоположное. Как только философия пытается втиснуться в некие культурные стойла, она мгновенно превращается в университетский курс и перечень вопросов для сдачи экзамена. Нет, не зря Огюст Роден разместил Мыслителя в центр Врат Ада.
Вызывает всеобщее презрение, особенно среди своих, философ, занимающийся наведением культурного порядка в философии: авторы учебников по философии, энциклопедических статей и философских словарей. Чтение подобного рода литературы вызывает у простого человека приступ непреодолимой зевоты, а у философствующего изжогу недоумения.
Да, у философии, скорее всего, нет истории, но есть судьба: породив науку и религию, она находится с ними в самых драматических отношениях от инцеста до суицида.
Судьба философии трагична именно в моменты ее восторга, торжества и апогея. Вся пошлость университетского филистерства в Германии и по времени и по личностям пала на золотой век германской философии Канта, Гегеля, Фихте и Шопенгауэра. Вся пошлость французского революционного пафоса совпала с именами Вольтера, Сартра и Камю. Русский культурный декаданс, называемый ныне Серебряным веком это колыбель отечественной философии.
Философия, в отличие от истории, ничему не учит, уроков не преподает, ни по каким спиралям не развивается, циклов (Кондратьева, Чижевского) не имеет, как это неоднократно, беспрерывно и бесполезно происходит с историей и в истории.
Но именно внеисторичность философии позволяет философам спокойно гулять по временам, проникать в суть настоящего, прошлого и будущего, вплоть до потрясающих деталей, как это сделал в середине ХХ века Иван Ильин, как спокойно смотрели в глубины будущего Платон и Аристотель, апостол Иоанн, Экклезиаст и библейские пророки.
У философии нет и географии она локализуется в уединениях.
Это, вообще говоря, происходит от предназначения философии и человека: «человек существо, обязанное доказывать свое присутствие в мире своими размышлениями» (Мартин Хайдеггер). И потому и философия, и мы сами явления случайные: мы никому не нужны и даже мешаем своим присутствием всему остальному миру по той простой причине, что без нас он был бы просто невозможен, если следовать сильному антропному принципу космогенеза. Всеобщая, вселенская, космическая необходимость в нас делает нас неуместными в деталях и каждой конкретной ситуации.
Случай в философии статистически достоверная невероятность встречи с разумом, попадания в сферу мышления. Событие (со-бытие) наличие при этом случае свидетеля, до такой же степени случайного (читателя или слушателя), как и мыслитель.