Но вот наконец и с чаепитием покончили. Пора уже мне, как Бабе-яге, той самой подруге моей, гостей спрашивать с пристрастием: «Дело пытаешь али от дела лытаешь?»
Молчание длилось недолго. Тонкие Ликины пальчики оперлись о стол, тонкие кисти прогнулись так, чтобы почти до боли. Волнуется девка, несмотря на всю веру свою. Оно и понятно никакими молитвами не избыть червя сомнений: а ну как «там» ничего таки нет?.. И напрасны все наши метания со стараниями?
Мы, Михаил Андреевич, к вам специально приехали. Ликины глаза впились в мои; нет, есть в тебе вера, девонька, что есть, того не отнимешь. Специально повидать вас хотели, поговорить Братия наша в здешних краях бывали, принесли весть Мы и решились Отец-настоятель отпустил и благословил
Надо ж. Всё сама выкладывает. Мол, бывали тут у вас, видели, как говорится плавали-знаем.
За честь спасибо, гостюшка. Давно, значит, в местах этих хаживали? Что ж раньше-то не зашли? Угостил бы не хуже нынешнего.
Невместно нам просто так в дома стучаться, покачала она головой, перенимая мой тон.
Отчего ж так? Места здесь позабытые, бывает, год человека нового не видишь; это мне радоваться надо, что кто-то на огонёк заглянул, ну а вам-то уж Так с чем же пожаловали, гости дорогие? О чём со мной говорить-то можно? Человек я лесной, дикий, который уж год из дебрей своих носа не высовываю
Вот про дебри-то мы вас спросить и хотели, голос у Лики чуть зазвенел. В смущении мы. И набольшие наши тоже. Почему у вас такая деревня странная? Все другие вокруг и Павлово, и Рокочино, и Дубровка в развалинах, всё заросло-порушилось, а у вас в Осташёве все дома как новенькие? Не осели, не покривились, крыши как только что крыты
Правильно углядела, пташка зоркая. Но не могу я, когда избы, не одно поколение помнящие, стоят в разоре.
Огороды незаросшие, внезапно вмешался Ярослав. Голос у него сильный, упругий приятный голос. Девки с такого млеть должны. Им бы давным-давно бурьяном покрыться а тут чистая земля! Вскопанная, взрыхлённая навозу подкинь, и сажать можно!
И это верно. Земля руки помнит едва ль не крепче, чем дома глаза и лица. Может забыться, сном заснуть, вновь лесом покрыться; но руки, её холившие, всё равно не забудет.
И поля такие же! подхватила Лика. Повсюду они лесом зарастают а у вас словно под парами стоят. Вот мы и удивились и братия наша удивилась
Братия. Это что ж за монастырь у вас там такой, совместный получается, что ли? Ладно, ещё поговорим-поспрашиваем. Может, ещё и обойдётся, может, и впрямь их только за этим сюда прислали
Так неужто же ваш отец-настоятель так этим заинтересовался, что вас, бедолаг, погнал в эдакую даль, по нашим хлябям непролазным ноги ломать?
Конечно! выпалила Лика. Что ж тут удивительного? Кто знает, может, на этом месте благословение может, тут подвижник древний жил или даже святой и теперь заступничает за землю осиротевшую? Как же нам не выяснить?.. Тем более что обитель наша тут неподалёку, в Новограде Великом, день на поезде, а восемь километров так это ж пустяки, коль по такому богоугодному делу идём!
А с чего вы решили, что я об этом что-то знать должен?
Так вы ж здесь живёте! Вся подавшись вперёд, Лика молитвенно стиснула руки перед грудью. Вы всё видите, всё знать должны! У вас перед глазами чудо творится кого ж ещё, кроме вас, нам и спрашивать? Вам-то самому неужто всё равно?! Ни в жисть не поверю!
Интересно, не интересно А чего ж тут интересного, если я сам это всё и делаю?!
Я молчал, глядя Лике в глаза. Беспокойство в них, глубоко-глубоко, но страха нет. Уверена в себе, куда больше, чем положено пребывающей при обители. Непонятно только, в каком качестве пребывающей.
Долго ты прятался, сказал я себе, да всё без толку. Как ни хоронись, если частой бороной ведут, рано или поздно на зуб попадёшься.
Правда, зубец этот ещё есть надежда обломать.
Горячо и забыто ворохнулось в груди. Слишком долго я прятался, слишком долго следы путал, вздрагивая от каждого шороха. Сколько можно черноризцам в пояс кланяться ну, не на самом деле, но всё равно, под их дуду приплясывая, в их игры и по их правилам играя? Себя вспомню тошно становится. Ведь раньше-то никого и ничего я не боялся. На поле брани забрало не опускал, на медведя с одной рогатиной выходил и ничего, поджилки не тряслись. Весело было, удаль была, молодецкий задор, даже когда бился насмерть. А монахи эти, божьи заступники